Заморский выходец - Николай Алексеев-Кунгурцев

— Гм… Кречет-Буйтуровы николи в окольничих [25] не бывали… Напрасно принял… — сказал он.

Узнав же о возвращении отцовской вотчины, дядюшка совсем стал хмурым.

— Бок о бок с моей… Крестьян у меня переманивать будешь, — проворчал он.

«Новая жизнь начинается только теперь, — думал Марк, ворочаясь с боку на бок на своей постели. — До сих пор я словно еще только собирался жить, теперь пойдет настоящая жизнь… Почему мне словно жутко? Дядя Карлос! Учитель! Свершу ли то, что ты велел мне свершить?»

Марк положительно не мог спать. Он встал с постели и прошелся по комнате. Его шаги гулко раздавались по тихому дому. Лампады светились перед образами тусклым, недвижным пламенем.

Жуткое чувство не прошло, а усилилось. Он оглянул комнату, и она показалась ему неприветливой и неуютной.

— Словно темница, — подвернулось у него сравнение. И он вдруг почувствовал себя чужим в этом московском дядином доме, одиноким. Перед ним встала комната-келья Карлоса, с ее огромным столом, заваленным рукописями, со скудной обстановкой, и его потянуло туда, к учителю. Этот учитель казался ему более родным, чем дядя: родство духа было сильней родства крови.

— Мне бы радоваться — родная земля меня ласково приняла, а я тоскую… Почему?

— Потому что ты боишься борьбы, — ответил ему внутренний голос.

Ответ этот был так неожидан, что Марк вздрогнул: ему показалось, что это прозвучало не в его душе, а пришло извне. Казалось, это сказал Карлос. Марк даже невольно оглядел комнату. В ней никого не было, и все оставалось по-прежнему.

— Я не боюсь…

— Нет, боишься. Ты хотел служить родной земле и падаешь духом на первых же порах. Что испугало тебя? Тьма, царящая на Руси?

— Ах, не знаю, что со мной! Мне жутко…

— Укрепись духом! Враг силен, но не бойся его; свет всегда побеждает тьму. Служи свету!

— Я готов… Но я так одинок!

— Стыдись! Одинок только тот, кто никого не любит. У тебя горячее сердце; полюби…

— Кого любить?

— Всех, кто достоин любви. Люби всех несчастных, всех погибающих во зле или во тьме. Тогда у тебя будут сотни друзей.

— И все-таки я буду одинок. Меня будут любить, но мне не с кем будет поделиться своей думой заветной, своею радостью, своим горем. «Они» — все эти несчастные, погибавшие, все эти темные, бедные люди, которым явлю я свет, не поймут меня потому, что их свет будет слишком мал в сравнении с моим…

— Найди себе подругу, чистую душою и сердцем, любимую тобой и тебя любящую — она поймет тебя.

— Где найти такую?

— Ищи и найдешь. Да она существует ближе, чем ты думаешь.

— Кто, кто она? — почти вскричал Марк. — О, скажи!

И вдруг он вскочил как ужаленный. Волосы дыбом поднялись на его голове. Он спрашивал, отвечал… Кому? Кто был здесь?

Все было тихо, слышно было, как потрескивали лампады, где-то за печкой трещал сверчок.

Теперь эта тишина казалась боярину живой, он чувствовал, что словно какой-то незримый «некто» носился по комнате. Казалось, он слышал веяние его крыльев.

Между тем страх Марка прошел. Кто мог быть, если не Карлос, дорогой учитель?

«Разве расстояния разделяют людей? И вдали друг от друга мы все-таки будем вместе», — вспомнились ему слова учителя.

— Он, он пришел наставить меня, подкрепить… — прошептал Марк.

Он перестал чувствовать себя одиноким, окончательно прошло и ощущение жуткости. Он прошелся по комнате и остановился у окна. Ночь была лунная. Вдали виднелся Кремль с его церквами, с кружевом стен, внизу вилась узкая улица, вся в темных и светлых пятнах от теней строений, от освещенных луною свободных пространств…

«Тишь и мир! — подумал он. — Всегда бы так было! — И тут же ответил себе: — Это была бы смерть: жизнь — движение, борьба, но не сон».

— Хорошо жить! — прошептал он.

— Хорошо жить! — откликнулось в его душе, и он почувствовал жажду жизни, деятельности, движения, борьбы. Ему казалось, что нет таких бед житейских, из которых он не вышел бы победителем, нет таких испытаний, перед которыми он упал бы духом.

«Кто же это будет моей подругой? Знаю я ее или еще надо узнать?» — подумал он.

И вдруг в его воображении пронеслось миловидное, тонкое, задумчивое личико с глубокими грустными глазами.

— Таня! Падчерица боярыни Доброй! — узнал Марк.

XV. Не всякая грусть грустным кончается

Пока Степан Степанович жил у себя в усадьбе, его семья, во главе с ним самим, ежедневно ездила в церковь, не разбирая ни буден, ни праздников.

С его отъездом стало не то. На другой же день по его отбытии Анфиса Захаровна заявила дочери, что в церковь они не поедут.

— Не рука нам без самого-то… Как одним бабам…

— Ну, матушка, ничего! — просительно протянула Катя.

— Нет, нет! Да и что за праздник сегодня?

— А в воскресенье поедем?

— Там видно будет.

На том разговор и покончился, но боярышня почему-то была уверена, что в воскресенье непременно поедут, а стало быть — при этой мысли щеки ее румянились — она повидает «его», Сашу Турбинина, как привыкла она называть про себя молодого боярина.

В субботу она и спать легла с тою мыслью, что завтра едут в церковь. Поутру она проснулась раньше обыкновенного и тотчас же поднялась.

— Матушка! Я сбираться буду.

— Куда еще?

— А к обедне.

— Не поедем мы.

— Как же так?

— А так же.

— Да ведь сегодня день воскресный?

— Ну, что ж! Дома помолимся. Вернется отец, тогда будем ездить!

— Ах, матушка! Да как же это? Поедем, родная!

— А ну тебя! Сказано, не поедем.

Катя поникла головою: толстая Анфиса Захаровна умела быть упорной.

С боярышней творилось что-то странное. Того чувства, которое она испытывала, она сама никак не могла понять. Что за тоска такая, что за томление? Прежде ничего подобного не бывало. Ей нравилось встречать взгляд Александра Андреевича, такой ласковый, особенный какой-то, нравилось иногда бросить ему короткое словцо, слегка улыбнуться. Это занимало ее, это было отзвуком былых детских игр с Сашей. Они ведь почти вместе росли. Покойный отец Турбинина был очень дружен со Степаном Степановичем, часто приезжал к нему и брал с собою сына.

Катя-девочка пользовалась куда большей свободой, чем Катя-боярышня. Ей не надо было по целым дням сидеть в терему и прятаться от незнакомых гостей. Целыми днями она была на воздухе, и старый сад и прилегавшее к усадьбе поле оглашались ее веселыми криками. Никто не препятствовал играть ей и Саше. И каких только игр они не придумывали! Катя была резвой девочкой и ни в чем не отставала от своего товарища. Это было хорошее время.

После все кругом изменилось. Отец Александра Андреевича что-то не поладил с Кречет-Буйтуровым, перестал ездить к нему, и целых пять лет Кате и Саше не пришлось свидеться. Встретились они только после смерти старого Тур- бинина, который на смертном одре помирился со Степаном Степановичем. Но это была уже не прежняя встреча: Катя превратилась в девицу, Саша — в парня. Ей едва позволили перекинуться с ним несколькими словами и прогнали в горницу: долго беседовать было б зазорно.

С этих пор и видеться приходилось только в церкви за обедней.

Теперь же и эти свидания прекратились. В первый же раз, как Кате не пришлось поехать в церковь, она почувствовала непонятную тяжесть на сердце. Все ей дома было не мило, и работа, за которую ее усадила Анфиса Захаровна, не спорилась. Почему-то ей беспрестанно вспоминался Саша. Начнет она думать о чем-нибудь таком, что никакого отношения к Саше не имеет, а в конце концов свернет на думу о нем. День тянулся вяло и скучно. А назавтра тоже, послезавтра' опять. Только, как дело стало подходить ближе к воскресенью — у ней на сердце становилось легче. В ночь с субботы на воскресенье она спала плохо и во сне видела Александра Андреевича. Полученный поутру от матери отказ ехать в церковь показался ей тяжким ударом. Она чуть не заплакала. Анфиса Захаровна еще долго ворчала что-то, но Катя ее не слушала. Она отошла к окошку и села там. Раза два Фекла Федотовна, проходя, посмотрела на нее. Девушка и на старую няньку не обратила внимания.

— Что, дитятко, пригорюнилось? — спросила старуха.

— Так… Тоскуется что-то, Федотовна!

— Верно, оттого, что матушка к обедне не повезла?

— Вестимо, в четырех-то стенах, чай, надоело сидеть.

— Эх, девонька! Потерпи, что делать! На, выпей-ка сби- теньку.

— Не хочу я.

— Э! Полно, глупенькая! Нешто можно на мать родную серчать? Грех! Выпей-ка — сбитенек горячий…

— Да я на матушку не сержусь. Чем виновата, что тоску- гтся? — проговорила Катя, хлебнула глоток-другой и отставила кружку.

— С чего это с тобой? Никогда прежде такого не бывало, — пробормотала Федотовна.