Полосатый рейс (сборник) - Алексей Каплер

— Теперь бежи ты. — И мальчишка понесся, прогрохотав по чугунной лесенке и дальше — по улице, расталкивая прохожих.

На экране, вдоль борта броненосца, проплывали ялики с надутыми ветром парусами. Сажин смотрел картину и, не замечая того, все время то расстегивал, то застегивал пуговицу френча. Сложенная шинель лежала у него на коленях. Рядом с Сажиным в проходе пристроился безногий Коробей.

Но вот тот же Коробей там, на экране, сорвал с головы бескозырку и махал ею, приветствуя мятежный броненосец. Сажин перевел взгляд вниз, на инвалида, — он качал головой и радостно шептал:

— Ты скажи, что же это деется, братцы… революция…

Сажин вновь повернулся к экрану и вздрогнул — он вдруг увидел лицо Клавдии — оно было радостным, счастливым. Она указывала стриженому мальчику на восставший броненосец. Сажин подался вперед, но женщины на экране уже не было. Зал вдруг взорвался бурей аплодисментов — на мачту поднимался ярко–красный флаг — красный на фоне черно–белой картины. Сажин аплодировал вместе со всеми. Но вот появилась надпись: «И ВДРУГ…»

…Летел по уступам лестницы безногий матрос, отталкиваясь колодками. А вниз неумолимо спускалась, стреляя, безликая шеренга солдат.

Закричал кто–то в зале. Пальцы Сажина прекратили на миг нервное движение, потом еще быстрее стали расстегивать и застегивать, расстегивать и застегивать пуговицу френча. Какая–то нэпманша, вцепившись в руку мужа, кричала:

— Бандиты, они их убьют, чтоб я так жила…

Стреляя, окутываясь дымом, надвигалась шеренга солдат. В зале сидели те, кого сейчас расстреливали на экране, и смотрели на свою смерть.

Упал на ступени лестницы стриженый мальчик, залитый кровью, беззвучно крикнув предсмертное «Мама!». И в ответ в зале раздался детский крик:

— Мама! Мамочка!.. Боюсь я!..

На экране как бы прямо вплотную к Сажину надвинулось — теперь уже не было никакого сомнения — лицо Клавдии. Крича, в ужасе шла она к мертвому ребенку — к сыну. Тело мальчика топтали ноги бегущих в панике людей. Сажин замер. Подняв на руки мертвого сына, Клавдия поднималась навстречу палачам — вверх по ступеням бесконечной лестницы… Эта невзрачная женщина — там, на экране, — была трагически прекрасной.

…Летела вниз по лестнице детская коляска, и стоном ужаса отвечали зрители.

Кончалась картина, проходил без единого выстрела сквозь эскадру мятежный броненосец с развевающимся красным знаменем свободы. Зал в едином порыве встал. Гремела овация.

Сажин очнулся уже на улице, держа в руках шинель и фуражку, не замечая холода, снега… Он стоял перед подъездом кинотеатра, удивленно, растерянно глядя по сторонам и то неожиданно улыбаясь чему–то, то снова хмурясь и морща лоб. Из дверей выходили потрясенные, заплаканные зрители. И многие из них, обойдя здание театра, становились снова в очередь за билетами. И как–то само собой получилось, что вокруг Сажина собрались посредрабисники — те, что вышли из зала, те, кто только что был на экране героем девятьсот пятого года. Все молчали, а кое–кто еще вытирал слезы, не в силах успокоиться. Стоял возле Сажина в кепке и спортивной куртке тот, кто был на экране студентом–агитатором на молу, стоял безработный кассир из Посредрабиса — он был убит на лестнице, красивая женщина, игравшая мать ребенка — того, в колясочке. И только Коробей — случайный, не посредрабисовский человек — одиноко катился мимо на своей платформе. По временам он поднимал руку с колодкой и тыльной стороной руки вытирал мокрое лицо.

Вышел из кино потрясенный режиссер Крылов и, проходя мимо Сажина, развел руками, сказал:

— Невероятно!..

Смотрели с удивлением друг на друга две женщины, две костюмерши из Посредрабиса — обе убитые солдатами на экране.

— Нет, это удивительно, — сказала наконец одна из них, — мне просто не верится, что ты — это ты, а не та…

— Мне самой странно, а на тебя я смотрела и думала — боже мой, неужели это Соня… — и обе улыбнулись.

— Что ж, товарищи, — сказал наконец Сажин, — поздравляю вас всех… — И он пошел, надевая на ходу шинель и фуражку, становиться в очередь на следующий сеанс.

И снова пламенел на черно–белом экране алый флаг, и снова взрывался аплодисментами зал… И снова падала убитая женщина, и плетеная коляска с ребенком неслась вниз по лестнице, и зал кинотеатра отвечал криками и стонами. И снова поднималась с сыном на руках Клавдия, навстречу солдатам. И Сажин, вытянувшись вперед, всматривался в ее лицо.

— Кто там? — спросил Глушко, подойдя к двери и открыв ее.

На улице, освещенный упавшим из квартиры светом, стоял Сажин.

— Что ты? Что случилось?… — с недоумением спросил Глушко.

Сажин шагнул к нему и изо всех сил обнял.

— Да ты что… да что случилось? Пусти… ребра поломаешь… — старался освободиться Глушко.

Сияющий Сажин отпустил его наконец и скинул фуражку.

— Пустишь к себе или одевайся, выходи…

— Да ты что, ошалел, что ли? Ночь… Ну, заходи, черт с тобой, ребята спят, Настя в кровати… заходи, ладно, раз такое дело…

— Будем шепотом… — сказал Сажин, скинул шинель, вошел в комнату. — Здравствуйте, Настя! — действительно шепотом сказал он, но так тряхнул ее руку, что Настя громко вскрикнула, и дети проснулись. Сажин возбужденно заходил по комнате.

— Ну, валяй выкладывай, случилось что–нибудь? — спросил Глушко.

Сажин остановился, взвихрил волосы.

— Случилось, — сказал он, — ты фильму нашу не смотрел еще — «Броненосец „Потемкин"»?

— Нет еще.

— Потому и спрашиваешь — что случилось? Видел бы — не спросил бы! В общем, одевайтесь и сейчас же идите в кино.

— Да ты что? Ночь на дворе.

— Да?… Ночь?… Ладно, завтра пойдете, — разрешил Сажин. — Это, братцы, такая вещь… просто революция… вот это кино, это я понимаю… Какой же я был дурак… до чего дурак… Кто бы мог думать… А наши посредрабисники… И женщину одну если б вы видели… там сына убили… — И, помолчав, Сажин сказал как бы уже самому себе: — Ах, черт меня возьми, черт меня возьми… — Сажин опомнился, заметил, что мальчишки не спят, смотрят на него во все глазенки. — Товарищи, простите, я, кажется, всех переполошил, детей разбудил, ах, черт возьми… пойду я…

И снова Сажин стоял у старой, покосившейся халупы за развалившимся забором. На этот раз он вошел в калитку и постучал в дверь. Никто не ответил. Затем из сарайчика в глубине двора вышла старуха.

— Клавка? — ответила она на вопрос Сажина. — Съехала. Давно съехала.

— Куда? Не знаете?

— Нет, милый, того не знаю. Не платила за квартиру — сколько ей ни говорю, а она: тетя Даша да тетя Даша, потерпите — нету, ну, нету денег… Я сама вижу, что нет, терпела, да всякому терпежу ведь конец бывает…

— Она, может быть, перебралась куда–нибудь тут же, в Одессе?

— Нет, милый, нет. Очень ее участковый донимал, что документу нет… куда–то поехала доли искать. Наймусь, говорит, в горничные. А кто ее с двумя добавлениями возьмет? Вот тут жила она…

Старуха открыла дверь в пристройку — тесный сарайчик, с крохотным — в ладонь — окошком. Земляной пол. В углу солома, покрытая рядном. Оглядывая это жалкое жилье, Сажин заметил на подоконнике бутылку с темной жидкостью. На приклеенной бумажке были написаны знакомые два слова «Грудной отвар».

— Это я ей заваривала, — сказала старуха, — какой–то, сказывала, человек больной у нее был…

Сажин взял бутылку. Еще раз взглянул на убогую конуру, на солому в углу. Простился. Ушел.

Каждый день ходил Сажин на «Броненосец „Потемкин"».

На зрителях «Бомонда», на их взволнованных лицах мерцал отраженный свет. Сажин сидел среди них, мучительно вглядываясь в экран, где Клавдия снова трагически несла навстречу своей смерти мертвого ребенка. Вот прошли кадры Клавдии, закончилась часть, и Сажин встал, пошел к выходу. Зрители сидели молча, потрясенные картиной, и терпеливо ждали продолжения. Сажин остановился на улице у входа в кино, возле большого плаката с фотографиями из «Броненосца». Там была и фотография Клавдии, несущей ребенка. В кинобудке нервничал Анатолий. Он снял уже с аппарата бобину с показанной частью и, обернувшись, увидел, что мальчика со следующей частью нет.

— Ну где он, проклятый… Сеанс срывает…

— Толик! — раздался отчаянный крик с улицы. — Бежи на помощь!

Анатолий — как был — босиком выскочил на площадку наружной лестницы. Внизу стоял Василек. Он держал высоко над головой вырванную у Бома коробку пленки, а свободной рукой отталкивал мальчишку, который храбро бросался на него. Хохоча, Василек помахал коробкой в воздухе и крикнул Анатолию:

— Привет, Толюнчик! Ты у меня еще харкать кровью будешь за ту суку Верку. Я буду с каждой программы у тебя части перехватывать и сжигать. Понял, падла?…

Анатолий спрыгнул с площадки, минуя лесенку, прямо в снег и бросился на Василька. Но тот встретил его сильным ударом в лицо, и Толик упал. Василек побежал, отмахиваясь от Бома, который цеплялся за его ногу и кусался, как собачонка.