Воспоминания (1865–1904) - Владимир Джунковский

Вся толпа, как один человек, встала на колени, послышались всхлипывания, все крестились, продолжая смотреть в окна дворца. Прошло минут десять, мы увидали, как подали парные сани к подъезду, какой-то высокий сел в них, сани покатились по направлению к арке Главного штаба, прямо на толпу. Вглядываемся – да. Это он! Царь Александр III, только что вступивший на престол. Как какая-то электрическая искра пробежала по толпе, кто-то крикнул: «Государь!», – послышалось «ура», и мигом толпа бросилась за санями, шапки летели вверх, мы с братом тоже, увлеченные толпой, бежали что есть мочи до самого Невского. Это была удивительная минута подъема; оглушительное «ура» неслось по всему пути до Аничкова дворца. Огромное впечатление произвела эта простота, с какой государь, только что взошедший на престол, первый раз царем, выехал совершенно один в открытых санях.

С этого дня, по примеру царя, все, кто до сего времени ездили с казаками, стали ездить без конвоя.

Понемногу все подробности рокового события этого дня стали известны. Так как имелись сведения, что по Малой Садовой улице заложена мина, то государь и избрал путь по Екатерининскому каналу, благополучно прибыл в Михайловский манеж. Развод в этот день был от л. – гв. Саперного батальона.

По окончании развода государь проехал в Михайловский дворец и пил чай у великой княгини Екатерины Михайловны. Наблюдавшей за этим террористке Перовской стало ясно, что государь вернется опять тем же путем, и она, как выяснилось впоследствии, расставила по этому пути метальщиков с бомбами, а сама по ту сторону канала остановилась против Инженерной улицы, чтобы оттуда подать сигнал, когда появится карета государя.

Государь ехал в карете один, за ним в санях ехал полицмейстер Дворжицкий, и затем тоже в санях – два жандармских офицера. Конвой окружал государя.

Карета повернула на набережную Екатерининского канала, и в эту самую минуту Рысаков бросил бомбу. Раздался страшный взрыв, несколько человек упало, были и тяжело раненные.

Карета государя осталась цела, лошади, кучер повреждены не были, только задок кареты отломился, но продолжать путь можно было, и не выйди государь из кареты, он доехал бы невредимым.

Но государь, увидев раненых, приказал кучеру остановиться и вышел из кареты, чтобы подойти к раненым казакам. Когда государь, обойдя раненых, направился к карете, то другой метальщик бросил бомбу прямо в ноги бедному государю.

Ноги были раздроблены, государь лежал на панели, но еще в сознании. В это время подоспел великий князь Михаил Николаевич, государя положили в сани Дворжицкого и повезли во дворец. Всю дорогу он истекал кровью.

Это случилось в 2 часа 15 минут, а в 3 часа 35 минут Александра II, царя Освободителя, не стало.

Перед кончиной его успели причастить.

С ужасно тяжелым чувством мы приехали в корпус в тот же вечер. Не верилось, что мы были почти свидетелями всего этого ужаса. Каждый день нас водили в церковь на панихиду. Уроки шли, но и учителя преподавали как-то машинально, и мы учились также по инерции, долго не могли мы войти в колею.

В день перевезения тела мы стояли шпалерами на Дворцовой набережной; пажи младшего специального класса, в том числе и мой брат, несли зажженные факелы по бокам колесницы. В Петропавловской крепости камер-пажи и пажи специальных классов несли все время дежурство, лекций и репетиций у них не было. Наш возраст водили прикладываться к гробу, мы целовали образ на груди императора и руку. Он лежал в гробу с чудным выражением своего царственного лица…

На месте злодейского покушения на Екатерининском канале сооружена была беседка из живых цветов с иконой Казанской Божьей Матери, поставлен был почетный караул. Беседка эта оставалась до закладки церкви в память 1-го марта.

К концу марта понемногу жизнь стала входить в свои рамки. Пасха была 12-го апреля, встречали ее грустно.

После Пасхи начались экзамены, и брат, и я выдержали их хорошо, я перешел в 7-й класс, брат – в старший специальный.

Камер-пажи и пажи специальных классов получили на погоны вензелевые изображения императора Александра II.

По окончании экзаменов меня отпустили в отпуск, мой брат должен был ехать в лагерь под Красным Селом, а до начала лагеря еще на съемку в Петергоф.

В это время моя тетя Юлия Карловна находилась заграницей, куда она уехала со своим любимым племянником,[81] который там и умер. Она осталась после его смерти совсем одна и все хворала. Все родные сложились и просили мою мать поехать за ней и привезти ее в Россию с тем, чтобы она жила у нас. Моя мать, которая очень была привязана к своей сестре, с радостью согласилась поехать, но, беспокоясь оставить меня и мою младшую сестру одних, так как моя старшая сестра была при княгине Терезии Петровне, а мой брат в лагере, решила нас взять с собой. Мы очень этому были рады, так как поехать заграницу, куда мы и не мечтали попасть, казалось нам чем-то особенным. Мне купили штатское платье, я оделся почти франтом и был очень доволен. Все родные нас провожали, мы выехали в Берлин, Висбаден, Крейцнах. Ехать было очень хорошо, мы ехали на Вержболово. Переехав границу, я ожидал гораздо большей перемены во всем, чем оказалось на самом деле. Меня поразила только обработка полей, доведенная до совершенства, и чудные дороги, все шоссе, обсаженные фруктовыми деревьями. Я вспомнил уроки нашего гувернера немца Штира и без всякого затруднения объяснялся с немцами. В Берлине мы остановились в какой-то небольшой гостинице близ вокзала, кажется, в «Hotel National», у нас было несколько часов в запасе, и моя мать наняла извозчика, который нас покатал по главным улицам.

Большого впечатления на меня Берлин не сделал, я обратил внимание на мостовые, которые меня поразили своей чистотой и гладкостью после Петербургских булыжных, особенно мне понравилась улица Унтер дер Линден. Побывали мы и в Зоологическом саду, но там меня ничто не поразило.

Тетя моя жила близ Кройцнаха в маленьком местечке Theodorshalle, куда мы и направились. Встреча была очень радостная, это была наша любимая и самая близкая тетя, и мы страшно были счастливы увидеть ее. Мы пожили тихо и скромно недели три и затем двинулись все вместе обратно в Россию.

Жизнь в Theodorshalle была весьма однообразна и скучна, меня раздражала аккуратность и пунктуальность немцев и скупость их, и я находил, что все – плохо, все хуже, чем у нас в России. Кормили нас какими-то немецкими блюдами, черного хлеба не давали, чая порядочного не было, его совсем нельзя было пить. Хлеба белого, какой мы привыкли иметь в Петербурге, тоже не было, нам подавали какие-то «Kleine Semmel»[82] и в очень ограниченном количестве. За обедом раза четыре в неделю давали оленину, которая надоела страшно, а кельнер как-то особенно отчеканивал, когда его спрашивали, какое будет жаркое: «Rehbraten, aber ausgerechnet, erstes Qualität».[83]