1888 Пазенов, или Романтика - Герман Брох

      "Правда? А мне он много рассказывал о вашей несравненной красоте".

      Элизабет не ответила. "Вы не рады этому?"

      "Я не люблю, когда говорят об этой так называемой красоте".

      "Но вы очень красивы". С уст Элизабет слетело что-то че совсем понятное: "А я не относила вас к тем, кто любит приударить за женщинами".

      Она умнее, чем я предполагал, подумал Бертранд и ответил: "Это столь нелюбимое вами слово ни в коем случае не слетело бы с моих уст, если бы я хотел оскорбить вас. Но я не приударяю за вами; просто вы и сами прекрасно знаете, как вы красивы". "В таком случае зачем вы мне это говорите?" "Потому что я вас больше никогда не увижу". Элизабет посмотрела на него с удивлением. "Конечно, вам может не нравиться, когда говорят о вашей красоте, поскольку вы ощущаете за всем этим не что иное, как предложение руки и сердца. Но если я уезжаю и больше никогда не увижу вас, то, рассуждая логически, речь не идет о предложении моей руки и сердца вам, и я имею полное право говорить вам самые приятные вещи".

      Элизабет не смогла сдержать улыбку: "Это ужасно, что приятные вещи позволительно просто вот так выслушивать от совершенно чужого человека".

      "Просто вот так совершенно чужому человеку можно их, по крайней мере, доверить. А в доверительности изначально кроется зародыш неискреннего и ложного".

      "Если бы это было действительно так, то это было бы ну просто ужасно".

      "Да так оно и есть, но именно поэтому это далеко не так ужасно. Доверительность -- это самый хитрый и в то же время самый распространенный способ предложения руки и сердца. Вместо того чтобы просто сказать вам, что вас жаждут, потому что вы красивы, первоначально коварно втираются к вам в доверие, чтобы подчинить-- в определенной степени незаметно для вас --своей воле".

      Элизабет задумалась на какое-то мгновение, потом сказала: "Не прячется ли что-либо насильственное в ваших словах?"

      "Нет, ибо я уезжаю... чужому позволительно говорить правду".

      "А я побаиваюсь всего чужого".

      "Потому что вы полностью в его власти, Элизабет. Можно, я буду вас так называть?"

      Они молча плечом к плечу ехали дальше. Затем она нарушила молчание, затронув самую суть: "Чего вы, собственно говоря, хотите?"

      "Ничего".

      "Но тогда ведь все это лишено смысла".

      "Я хочу того же, что и любой, кто предлагает вам руку и сердце, и поэтому говорит, что вы красивы, но я более искренен".

      "Мне не нравится, когда мне предлагают руку и сердце".

      "Может быть, вы просто не любите неискренность в оформлении всего этого".

      "Вы пока что еще не искреннее других", "Я уеду".

      "И о чем же это свидетельствует?"

      "Помимо всего прочего просто о моей застенчивости".

      "Предложить женщине руку и сердце, предложить, как говорят, ей свои услуги в качестве двуногого существа, а так оно и есть-- это бесстыдный поступок. Так что вполне может быть, если не скорее всего, что именно поэтому вы не любите все эти предложения руки и сердца". "Я не знаю".

      "Любовь, Элизабет, это что-то абсолютное, а если возникает необходимость выразить абсолютное словами, то это всегда превращается в пафос, потому что сие невозможно доказать. А поскольку все это до ужаса земное, то пафос всегда так смешон, смешон господин, опускающийся на колено, чтобы вы согласились ублажить его разнообразные пожелания; когда любишь, следует избегать всего этого".

      Он что же, хочет этим сказать, что он ее любит? Когда он замолчал, она вопросительно посмотрела на него; казалось, он понял это.

      "Просто существует действительный пафос, и имя ему вечность. А поскольку положительной вечности не бывает, то, стало быть, она -- отрицательная и называется "никогда больше-не-встречаться", И если я сейчас уезжаю, то это-навечно; потом вы будете вечно далеки от меня, и я могу сказать вам, что я люблю вас".

      "Не говорите столь важных вещей". "Может быть, это великая чистота чувства заставляет меня так говорить с вами. А может быть, в том, что я вынуждаю вас выслушивать такие монологи, присутствует какая-то доля ненависти и неосознанной зависти, ревности, может быть, потому что вы остаетесь и продолжаете жить здесь..." "Неужели ревности?"

      "Увы, ревности и даже немножко высокомерия. Потому что я не свободен от желания уронить в колодец вашей души камешек, чтобы он стал неотъемлемой ее частью".

      "Значит, и вы хотите втереться в доверие ко мне?" "Не исключено. Но еще сильней желание, чтобы этот камешек послужил вам когда-нибудь талисманом". "Когда же?"

      "Если на колени перед вами опустится тот, к кому я вас уже сейчас ревную и кто предложит вам этим устаревшим жестом свою физическую близость, тогда воспоминание о той, скажем так, асептической форме любви могло бы подтолкнуть вас к тому, чтобы вы вспомнили, что за каждым идеализируемым жестом в любви кроется еще большая грубость".

      "Вы это говорите всем женщинам, от которых уезжаете?"

      "Неплохо было бы говорить это всем, но я как-то в основном уезжаю до того, как дело доходит до этого",

      Элизабет задумчиво рассматривала гриву своей лошади. Затем она сказала: "Не знаю, но мне все это кажется каким-то странно неестественным и необычным".

      "Когда вы думаете о продолжении рода человеческого, тогда это, конечно, неестественно. Но находите ли вы более естественным тот факт, что однажды вы, вследствие нелепой случайности, познакомитесь с каким-нибудь мужчиной, который сейчас где-то живет, что-то ест и пьет, занимается своими делами и который потом при удобном случае скажет, как вы красивы, и для этого опустится на колено, и вы после улаживания определенных формальностей будете иметь с этим господином детей, разве вы находите это естественным?"

      "Прекратите наконец, это же ужасно.,, это отвратительно",

      "Да, это ужасно, но не потому, что я говорю это, намного ужаснее ведь то, что вы скорее всего можете и уже почти что готовы пережить это, а не только слушать".

      Элизабет пыталась сдержать слезы; она выдавила из себя: "Ну почему, ради всего святого, почему я должна выслушивать все это,,, я ведь прошу вас, прекратите".

      "Чего вы боитесь, Элизабет?"

      Она тихим голосом проговорила: "Я и без того испытываю такой страх".

      "Но перед чем?"

      "Перед чужим человеком, перед другими, перед тем, что грядет,,, я не могу это выразить. В моей душе таится смутная надежда, что то, что однажды должно прийти ко мне, будет мне таким же близким, как и все, что мне дорого и близко сейчас. Мои родители ведь тоже относятся сюда. Но они хотят лишить меня этой надежды".

      "Вы не хотите говорить о будущем, потому что боитесь опасности, Не лучше ли было бы вас все-таки расшевелить, чтобы из-за усталости, из-за традиций, из-за неизвестности ваша судьба не исчезла, словно река в пустыне, не припала до неузнаваемости пылью, не утекла, будто вода между пальцами, или я не знаю что еще... Элизабет, я хочу вам только добра".

      Элизабет опять затронула самую важную струну, когда произнесла тихо и медленно, преодолевая себя: "Почему тогда вам не остаться?"

      "Меня ведь занесло к вам волею случая. Останься я, это было бы той неожиданностью для ваших чувств, от которой мне хотелось бы вас предостеречь; немного более асептическая неожиданность, но все-таки неожиданность". "Но что же мне делать?" "На это можно дать предельно простой отрицательный ответ: ничего, что не может положительно восприниматься даже самыми последними фибрами вашей души, Только тот, кто свободно и раскованно следует велению своих чувств и своего естества, может достичь осуществления своих грез -- простите мне этот пафос". "И никто не поможет мне",

      "Нет, вы одиноки, настолько одиноки, каким бывает человек на смертном одре".

      "Нет, это неправда. Неправда то, что вы говорите. Я никогда не была одинокой, и мои родители не были. Вы говорите это, потому что сами жаждете одиночества... или потому, что вам доставляет радость мучить меня..."

      "Элизабет, вы так красивы, для вас осуществление грез и совершенство заключены, может быть, уже в вашей красоте. Как я могу мучить вас? Но все это правда, и она еще хуже". "Не мучайте меня".

      "Где-то там в каждом из нас таится надежда на то, что немножечко эротики, дарованной нам, могло бы навести эти мосты. Остерегайтесь пафоса эротики".

      "От чего вы снова и снова хотите предостеречь меня?" 122

      "Весь пафос направлен на то, чтобы пообещать таинство и сдержать обещание чисто механически. Мне бы хотелось, чтобы вас миновала такая любовь".

      "Вы очень бедны", "Потому что я демонстрирую пустые карманы? Остерегайтесь тех, кто их прячет".

      "Нет, не так, я чувствую, что вы достойны большего сострадания, чем другие, даже чем те другие, которых вы имеете в виду..."