Монахини и солдаты - Айрис Мердок

— Я рисую Перкинса, сделаю серию, но это даст сущие гроши.

Тим понимал, что Дейзи с ее претензиями на духовность ни за что не станет рисовать сентиментальные картинки с кошками, и хотя это было в каком-то смысле прискорбно, однако он ценил этот факт как свидетельство несгибаемости, до какой ему было недостижимо далеко.

— Господи, если б мы только могли сбежать из проклятого Лондона, я уже начинаю психовать, до того устала от все той же надоевшей картины, хорошо было б для разнообразия перебраться куда-то в другое место.

— Да, хорошо бы.

Это они тоже часто говорили друг другу.

— Как было бы хорошо не думать все время о деньгах!

— Я подыщу другую работу, любую работу, а тебе нужно пить поменьше, черт, не можешь хотя бы попытаться?

— Нет, черт, не могу! Я бросила курить, чтобы доставить тебе удовольствие, это что касается самоограничения. И не прикидывайся, что собираешься пойти мыть посуду в ресторане или сделать что-нибудь в этом роде, ты же знаешь, это не по тебе, последний раз все кончилось слезами.

Это было близко к правде.

— Может, удастся протянуть на пособие?

— С моей квартплатой — не удастся. А что до алкоголя, согласна, но куда без него, это суровая правда жизни. В конце концов, ты тоже пьешь и только делаешь вид, что можешь обойтись без выпивки. Извини, но я не миллионерша, как твои благородные друзья с Ибери-стрит. Держу пари, что все в этом пабе живут на пособие, и держу пари, они больше нашего выжимают из этого Государства Благоденствия.

— Мы лентяи, вот в чем наша беда, — сказал Тим. Иногда он думал, что в этом и есть глубинная правда.

— Мы безнадежны, — поддержала Дейзи. — Не понимаю, как мы выносим друг друга. По крайней мере, как ты выносишь меня. Тебе следует найти себе девчонку, их тут много по пабам, которой ты понравишься, хотя и начал лысеть.

— Я не лысею. И у меня уже есть девчонка.

— Да, у тебя есть твоя старушка Дейзи. Мы давно играем в игру «полюби меня — покинь меня», и вот, мы по-прежнему вместе. И все у нас отлично.

— Все у нас отлично.

— Кроме того, что не знаем, чем будем платить за еду, за выпивку, за одежду. Ч-черт, если б мы только могли уехать куда-нибудь из Лондона, я б сумела закончить свой роман! Но пока тебе лучше продолжать рисовать кошечек. Если б кто-то из нас смог заарканить богача или богачку, а потом помогать другому!

— Если умудришься выйти за миллионера, я бы стал у вас дворецким.

— Ты бы пьянствовал в буфетной, и я с тобой.

— Мы с тобой прислуга.

— Говори за себя, я не прислуга! Твои богатеи друзья строят из себя важных особ, но они просто nouveaux riches.[71] Вот моя мать, та была настоящая аристократка.

— Согласен.

— Ты не можешь занять у кого-нибудь из этой шайки? Для чего еще существуют les cousins et les tantes? Или вытянуть из Гая еще немного, пока он не сыграл в ящик? Как думаешь, он отпишет тебе что-нибудь в завещании?

— Нет. Нет и еще раз нет. Не могу я сейчас просить деньги у Гая, слишком поздно.

— Что меня раздражает, так это как ты их всех уважаешь, а они такое ничтожество.

— Они не ничтожество.

— И к тебе относятся как к лакею.

— Прекрати…

— Беда в том, что ты делаешь вид, будто все у тебя в порядке, оба мы делаем вид. А следовало бы выглядеть как бедняк. Но куда там, ты щеголяешь в своем лучшем костюме. Никто не имеет ни малейшего понятия о том, насколько мы нищи. Подозреваю, они думают, что у нас «имеются деньги», замечательное выражение! Господи боже! А как насчет Гертруды?

— Нет.

— Почему нет, ты можешь попросить у нее. Да смелости не хватает. Господи, она же стерва тоскливая, все рядом с ней вянет, и ты тоже.

— Ты только раз видела ее.

— Одного раза достаточно, дорогой мой. Тоже мне гранд-дама! Отродье ничтожных шотландских учителя и училки. Да я большая аристократка, чем она.

— Я не могу просить у Гертруды.

— Не понимаю почему. А их оркестр фарфоровых обезьянок! Боже, оркестр фарфоровых обезьянок! А как насчет его превосходительства графа?

Тим ради забавы не говорил Дейзи, что Войцех не настоящий граф. Это подпитывало ее ненависть, делая ее счастливой.

— Граф совсем небогат.

— Им и не нужно быть богатыми. А Манфред, уж он-то наверняка богат.

— Нет, и он…

— Ты его боишься.

— Да.

— Думаю, ты всех их боишься. Но придется у кого-нибудь попросить, иначе будем голодать. Может, настанут для нас счастливые времена, но сейчас момент критический. А у Белинтоя?

— Нет.

— Ты всегда как-то странно реагируешь, когда я упоминаю Белинтоя. В чем дело?

— Ни в чем.

— Ты ужасный лгун, Тим. Некоторых людей сама природа награждает лживостью, как рыжими волосами.

— У него вообще нет средств.

— Ты говорил, что благородный лорд побывал в Колорадо. Как человек, не имея средств, умудряется побывать в Колорадо, когда мы не можем уехать хотя бы в несчастный Иппинг-Форест? Может, миссис Маунт?

— Нет, она бедна.

— Она змея.

— Значит, бедная змея.

— Ты вечно таскаешься к своим шикарным друзьям, но, похоже, ничем не можешь разжиться у них, кроме пары помидоров да кусочка заветрившегося сыра.

— Он не был заветрившимся.

— Мой был. Оркестр фарфоровых обезьян! Вот кто они такие. Черт, где же выход? Должен же быть какой-то.

— Дейзи, мы должны справляться самостоятельно.

— Мы это постоянно твердим, но живем все хуже и хуже. Что за радость жить в нищете? Думаешь, мне нравится брать у тебя те несчастные гроши, что ты зарабатываешь? Вовсе нет! Rien à faire,[72] одному из нас придется жениться на деньгах.

— Жениться на деньгах и примкнуть к буржуазии?

— И пусть, по крайней мере мы свободны, и были свободны, оставаясь вне их общества, в гуще настоящей жизни. Мы не живем искусственной, фальшивой жизнью, как твои богатенькие дружки. Можешь представить их здесь? Или питающихся, как мы, замороженными рыбными палочками? Жаль, что воспитание не позволяет нам воровать в супермаркетах. Ты уверен, что Гай не оставит тебе денег?

— Более чем.

— Держу пари, что он жульничал, распоряжаясь твоими деньгами. Ты ведь даже не видел никаких бумаг, не так ли? Наверняка тебе оставили намного большую сумму, чем они сказали. Тебе следует попросить показать те документы.

Тим действительно никогда не видел никаких документов, ему и в голову не приходило попросить показать их ему. Опеншоу имели возможность смошенничать, но он просто знал, что они неспособны на такое. Временами его угнетала злоба Дейзи, ее желание принизить людей, которых он уважал. Разумеется, в каком-то смысле это говорилось не всерьез, просто она так выражала недовольство миром вообще. Иногда он молча соглашался, и это было проще, чем спорить с ней.

— Время, господа, закрываемся.

— Тут и дамы присутствуют! — взорвалась Дейзи, стукнув по столику очками.

Это повторялось в «Принце датском» каждый вечер. Бывало, из «Фицроя» через дорогу приходили люди, услышать сакраментальную фразу.

— Хотела бы я, чтобы ты видела Гая раньше, — сказала Гертруда. — Он был так красив.

Она и Анна сидели в гостиной. День клонился к вечеру. Анна пришивала пуговицы к одному из Гертрудиных плащей. Гертруда пыталась, под влиянием энтузиазма Анны, вновь открывавшей для себя литературу, читать роман, но слова «Мэнсфилд-парка»[73] плясали у нее перед глазами, складываясь в какую-то бессмыслицу.

— Он и теперь красив, — сказала Анна.

Чтобы сделать приятное Гертруде, она купила другое платье, простое темно-синее твидовое платье с кожаным поясом. Она пригладила белокурые с проседью короткие волосы и посмотрела на Гертруду пристальным любящим взглядом, который иногда облегчал, а иногда лишь обострял горе подруги. В последнее время Гертруде стало труднее сдерживать свои чувства, свое отчаяние, и она понимала, что Анна уловила эту перемену в ней. У нее было такое ощущение, будто она неожиданно стала стареть. Я старею, а Анна молодеет, говорила она себе.

Гертруду удивила острая ревность, которая вспыхнула в ней, когда накануне вечером Анна так долго и с таким увлечением разговаривала с Гаем. Она даже слышала, как они смеялись. Она, разумеется, не подслушивала. Потом Гай лежал совсем без сил, и она подумала: он умрет, и Анна, которая как с неба свалилась, окажется последней, кто говорил с ним. Анна вышла от Гая сама не своя и со слезами на глазах. Гай оправился, но говорил с Гертрудой холодно, с какой-то смутной горечью, почти язвительно. Иногда он смотрел на нее безумным тусклым взглядом, как совершенно иной человек — дышащий слепок ее любимого, в котором некая сверхъестественная сила поддерживает жизнь. Это уже не он прежний, подумала она; но как ужасно умереть, утратив свою личность. Она подумала так, еще не воспринимая смерть как реальность. Тем утром Гай решил больше не бриться. Темная тень щетины изменила его лицо. Он был похож на раввина. Никогда больше она не увидит знакомого лица.