Евреи и Евразия - Яков Бромберг

То обстоятельство, что мы выступаем с нашим опытом перед русской культурной средой, освобождает нас от необходимости обосновать законность этого кажущегося сужения всей нашей сложной и многоаспектной проблемы до размеров ее религиозно-догматической стороны. Русская религиозно-философская мысль, поскольку она неоднократно и по разным поводам ставила перед собой еврейский вопрос, менее всего повинна в том вульгаризованном и опошленном толковании его с точки зрения племенной и расовой борьбы или материально-экономической конкуренции, к которому так упорно возвращается упадочная и религиозно охолощенная мысль Запада и в котором, наряду со многими другими явлениями, убедительно вскрываемыми и разоблачаемыми славянофильской и евразийской критикой, столь рельефно и красочно сказались изначально шовинистская и насильническая природа европейской гордыни, европейского соблазна о внебожеском и, в конечном счете, безбожном и противобожеском земном могуществе. Поскольку еврейский вопрос вставал перед религиозным сознанием, мистическим чувством и нравственной совестью русских религиозных мыслителей, философов и публицистов — и это верно не только для несомненных и ярко выраженных «филосемитов», как Вл. Соловьев, Н.А. Бердяев, П.Б. Струве, Н.С. Лесков, М.Н. Катков, но и для таких не менее общепризнанных «антисемитов», как Ф.М. Достоевский, В.В. Розанов, митр. Антоний (Храповицкий), даже, в конечном счете, «нововременцы» А.С. Суворин и М.О. Меньшиков[13], — коренные истоки этой проблемы высшего осмысления и приятия того факта, что среди массы нерусских народностей православной и христоносной России живет несколько миллионов душ потомков того самого народа древности, среди которого в своем земном существовании жил и учил Христос, но который в основной своей массе не принял и осудил Его учение и доныне продолжает со страстью и яростью отрицать правду христианства.

В расистских теориях европейского антисемитизма сказывается не только дух западного космополитического шовинизма и католической нетерпимости; возводя основное онтологическое содержание еврейско-христианской розни к обособленности генеалогических линий чисто плотского происхождения (вопреки тому поразительному факту, что мифологии и космогонии всех т. н. культурных народов Старого Света донесли известие о единстве происхождения человеческого рода независимо даже от цвета кожи) — западная мысль в этой глубоко-материалистической доктрине совершает нечто худшее, чем простое сияние семян ненависти. Со свойственным человеку «фаустовского» культурного типа (Шпенглер) стремлением к безграничному распространению области своих личных проявлений и определений во времени и пространстве европейский расизм пытается эту воздвигаемую им преграду ненависти и последнего отъединения изъять из сферы действия закона преходящей относительности, кратковременности и бесплодия, — закона рокового для всякого дела ненависти — и проецировать ее во временную беспредельность прошлого и будущего как непреходящую черту крови, возводимую к чисто материальному закону взаимонепроницаемой индивидуации всякой плоти. Для русской же православной религиозной мысли впервые со времен существования еврейской проблемы в ее близком к современности трагическом заострении характерна как раз попытка подхода к трагедии еврейского религиозного сознания, впервые именно ею учуянной и восхищенной, не извне, не с другого берега религиозно-эсхатологической пропасти, навеки и безнадежно отделяющей, но изнутри, из глубин истинно вселенского религиозного мирочувствования, для которого всякая наличествующая бездна и раскол является не поводом для западно-мещанского самодовольного спокойствия о обретенной истине, не миссионерской сетью для уловления случайно ослабевших, не предметом католических ожиданий обращения «схизматиков» к исповеданию своей мнимой непогрешимости, — но скрытой заданностью некоего действенного религиозного подвига в духе всепобеждающей любви.

Многосложный и запутанный клубок русско-еврейских отношений как в далеком прошлом, так и в особенности за последние полтора столетия, то есть с тех пор как впервые русский народ уже как сложившаяся государственная и религиозно-культурная единица в поступательном шествии к объединению и освоению северных и срединных равнин Старого Света встретился на их крайнем юго-западе с большими и сплошными массами еврейского населения — событие, во всей глубине своего трагического и мистического значения еще до сих пор не оцененное — совершенно не поддается хоть сколько-нибудь исчерпывающему определению в привычных эмоциональных категориях любви или ненависти. Многолинейный магнитный спектр русско-еврейских религиозных, культурных, политических и житейски-бытовых притяжений и отталкиваний, в свете традиций и достижений русской религиозно-философской мысли, развертывается в проблему необычайной остроты и интимности, связанную с основоположнейшими и сильнейшими личными и национально-психологическими переживаниями. Попытка подробного прослежения и разбора этих переживаний у Достоевского, Соловьева, Розанова, Меньшикова на настоящих страницах увела бы нас слишком далеко за пределы нашей темы, ограничивающей себя задачами более местного и злободневного значения, да и вряд ли она в своей последней метафизической глубине оказалась бы по плечу нашим слабым силам. Готовых образцов для подражания и источников для заимствования перед нами еще не имеется, и, скажем мимоходом, попытка в этом направлении А.З. Штейнберга в 3-й книге «Верст», касающаяся Ф.М. Достоевского, даже в пределах избранной автором области далеко не может претендовать на полноту и совершенство: если г. Штейнберга и нельзя упрекать в данном случае в прямом искажении мыслей Достоевского, то все же задачу свою ограничил он довольно узкими рамками, и работа его страдает тем грехом недоговаривания всей правды, который иногда зловреден не менее прямого искажения истины.

Итак, оставим в стороне и обойдем молчанием расовые, Я экономические, сексуально-психологические и всякие иные аспекты еврейской проблемы, выдвинутые и разработанные на Западе и лишь очень неполно и поверхностно — в России, где был зато поставлен на подобающую ему высоту критерий религиозно-эсхатологический и догматико-метафизический, — и спросим себя, в чем может и должна заключаться сокровенная сущность еврейско-христианской проблемы в наши дни для еврея, вскормленного и плотским, и духовным хлебом русской земли, опаленного в числе миллионов других людей огнем разлившейся по ней революционной стихии, узревшего в событиях нашего Страшного суда над делами и помышлениями человеческими? Особенно если страшный духовный опыт, почерпнутый их этих событий, дает ему толчок к радикальному пересмотру старых критериев и оценок и старых, блиставших мишурой поддельной новизны взглядов и внушает ему готовность найти в себе достаточно мужества для того, чтобы, подвергнув беспристрастной оценке роковую роль, сыгранную в эмпирическом выявлении и развитии событий русской катастрофы его собратьями по крови, и в особенности их духовного восприятия ее, вынести им, если понадобится, осудительный приговор во имя вечной, верховной, божеской правды?

Сущность еврейско-христианской проблемы должна для него заключаться в основном сомнении, которое в наше время должно ставиться перед всякой искренней и чуткой религиозной совестью: есть ли глубокий религиозно-мистический маразм, прозреваемый в отвратительном зрелище разложения и самоликвидации религиозно-мистического ядра еврейства в наши дни, явление случайное и временное, вызванное определенными причинами порядка чисто исторической эмпирии? Или же — или же этот поразительный, поистине ужасный факт почти поголовного отпадения и отступничества ведущей головки современной стадии исторического еврейства от основных истоков своей традиционной религиозности, да и всякой религиозности вообще, есть предвестник чего-то еще более небывалого и непоправимого? Что если ее гигантский умысел направить и бросить все наличные силы и эманации еврейской мессианской и богоискательской энергии на чудовищное дело богоборчества и богоразрушения, ее изуверский пафос материализации и обездушения человечества, ее обмен великой метаисторической трагедии человеческой свободы и богосыновства на чечевичную похлебку всеобщей сытости и мещанского благополучия, ее унизительный плен у кошмарно-призрачных, злобно-бездушных утопий свидетельствует о чем-то гораздо более важном и страшном? Не есть ли современное глубокое падение еврейства, полное забвение его ведущим слоем последних остатков былой веры в сверхисторическое, эсхатологическое призвание еврейского народа перед лицом Божьим и по отношению к религиозному человечеству, — не есть ли это запоздалое, но имманентное проявление некоего тысячелетнего недуга религиозной сущности еврейства, восходящего к самым глубоким и первичным во времени духовным корням трагической христианско-еврейской тяжбы? Отказавшись признать такое Боговоплощение, которое не провозвестило сразу конец исторической формы бытия человечества, но поместило себя в центр человеческой истории и начало собою дальнейшее продолжение становления вселенско-исторических судеб человечества среди Непрерывного потока внешних доказательств зла века сего — не совершило ли этим религиозное еврейство какого-то основного, несмываемого первогреха перед Духом Божиим? Не право ли христианство, догматически постулирующее реальность спасения рода человеческого еще в пределах исторического бытия его? Не есть ли, в самом деле, реальность уже совершившегося некогда чуда Боговоплощения и непрерывно с тех пор протекающего нисхождения благодати на человечество, объединенное в церковно-мистической соборности, некий основной камень, имеющий лечь во главу угла всего здания религиозного человечества? Не есть ли чудовищное лжеапостольство суемудрия и безбожия, предпринятое в наши дни еврейством в лице его обращенного к остальному человечеству учительствующего и водительствующего слоя, какое-то окончательное и непреложное доказательство невозможности безнаказанного пребывания человека в напряженно-мистическом пафосе ожидания, обращенном своим острием только к грядущему, без живой веры в становление, хотя бы и только символическое, незримо утверждающегося Царствия Божьего? И этот повальный еврейский грех безбожия и утопизма, — не есть ли он мимикрическая форма некоей извращенной религиозности, и нет ли конечной и страшной правды в словах Л.П. Карсавина о «трагической судьбе религиозного еврея, прирожденного богоборца, который должен неумолимо разрушать всякие представления о Боге, всякое Богознание, дабы человеческим не осквернить Божьего, дабы не допустить Боговоплощения»?