Ада, или Радости страсти - Владимир Набоков

– Дядя, голубчик, вы могли бы и нас взять с собой на пожар, – заметил Ван, наливая себе шоколаду.

– Ада тебе все расскажет, – ответил дядя Дан, любовно намазывая маслом и джемом еще один тост. – Ей наша экскурсия очень понравилась.

– А, так она, значит, тоже ездила?

– Ну да – в черном шарабане, с дворецкими. Превеселое зрелище, rally[66] (псевдобританский выговор).

– Это, наверное, была какая-то из кухонных девушек, а не Ада, – заметил Ван и добавил: – Я и не знал, что у нас их несколько, – то есть дворецких.

– Да вроде того, – неуверенно сказал дядя Дан. Он повторил процесс полоскания и, негромко кашлянув, надел очки – но, поскольку утренней газеты нынче не было, снова их снял.

Внезапно Ван услышал ее долетевший с площадки лестницы милый сумрачный голос, говоривший кому-то вверху: «Je l’ai vu dans une des corbeilles de la bibliothèque», – предположительно о герани, фиалке или венерином башмачке. Наступила «перильная», как выражаются фотографы, пауза, затем из библиотечной донесся довольный вопль горничной, и голос Ады прибавил: «Je me demande, хотела бы я знать, qui l’a mis là, кто ее туда сунул». Aussitôt après она появилась в столовой.

Она надела – вовсе с ним не сговариваясь – черные шорты, белую безрукавку и тапочки. Зачесанные назад и заплетенные в тугую косичку волосы открывали высокий округлый лоб. Под нижней губой отливал глицериновым блеском кустарно припудренный розовый прыщик. Слишком бледна, чтобы казаться хорошенькой. С собой она принесла томик стихов. Старшая моя пожалуй что простовата, но у нее хорошие волосы, а вот меньшая мила, только рыжая, как лиса, говаривала Марина. Неблагодарный возраст, неблагодарное освещение, неблагодарный художник, но не неблагодарный влюбленный. Его качнула истинная волна обожания, поднявшаяся из поддушной ямки прямиком в небеса. Трепетная радость видеть ее и знать, что она знает, и знать, что никто больше не знает о том, чему они предавались не далее как шесть часов назад – безудержно, сладостно, нечистоплотно, – оказалась непомерной для нашего неопытного любовника, как ни старался он принизить эту радость нравственной коррективой очернительного наречия. С натугой выдавив вместо привычного утреннего приветствия хилое «хелло» (на которое она к тому же не обратила внимания), он сгорбился над завтраком, продолжая, однако, приглядывать потайным полифемовым органом за каждым ее движением. Пройдя за спиной господина Вина, она легко прихлопнула его книгой по лысой макушке, шумно придвинула стул поближе к нему и уселась напротив Вана. Изящно, по-кукольному перемигивая ресницами, она нацедила себе большую чашку шоколаду. И хотя тот был изрядно подслащен, дитя подцепило ложечкой сахарный ком и опустило его в чашку, с удовольствием наблюдая, как коричневатая жидкость пропитывает и растворяет зернистый, обкрошенный уголок, а там и кусок целиком.

Тем временем туго соображавший дядя Дан попытался словить на лысине воображаемое насекомое, поглядел вверх, по сторонам и наконец обнаружил, что едоков за столом прибавилось.

– Ах да, Ада, – сказал он, – вот Вану не терпится кое-что выяснить. Чем ты тут занималась, дорогая моя, пока мы с ним тушили пожар?

Отблеск последнего облил ее. Вану еще не приходилось видеть, чтобы девочка (белокожая до прозрачности, какой была Ада), да, собственно, и кто-либо другой, фарфоровый или персиковый, краснел столь основательно и привычно, и эта привычность удручила его, как нечто гораздо более предосудительное, нежели любое деяние, из-за которого стоит краснеть. Метнув на помрачневшего мальчика дурацкий вороватый взгляд, она залепетала что-то о том, как, объятая огнем, лежала в своей кроватке.

– Ну чего ты там лежала, – резко оборвал ее Ван, – мы же с тобой вместе любовались заревом из окошка библиотечной. Дядя Дан is all wet.[67]

– Ménagez vos américanismes, – сказал дядя Дан и раскинул в отеческом приветствии руки навстречу бесхитростной Люсетте, которая семеня входила в комнату; в маленьком кулаке она, будто орифламму, сжимала младенчески розовый, туго набитый бабочками сачок.

Ван, неодобрительно глядя на Аду, покачал головой. Ада показала ему заостренный лепесток языка, и ее любовник в ужасе и самоозлоблении осознал, что тоже заливается краской. И это все об обретенных льготах. Сунув салфетку в кольцо, он удалился в «местечко», расположенное неподалеку от парадных сеней.

Дождавшись, когда и Ада покончит с завтраком, Ван перехватил ее, чуть не лопавшуюся от повидла, на лестнице. Для обдумывания дальнейших действий им отводился от силы миг, все происходило, говоря исторически, на заре развития романа, еще пребывавшего в руках пасторских жен и членов Французской академии, так что миги, подобные этому, представляли немалую ценность. Они сговорились отправиться перед обедом на прогулку и отыскать уголок поукромнее. Ей нужно было закончить для мадемуазель Ларивьер перевод на английский. Она показала набросок. Франсуа Коппе? Да.

Their fall is gentle. The woodchopperCan tell, before they reach the mud,The oak tree by its leaf of copper,The maple by its leaf of blood.[68]

– «Leur chute est lente, – сказал Ван, – on peut les suivre du regard en reconnaissant» – парафрастический оттенок, присущий «chopper» и «mud», – это, разумеется, чистой воды Лоуден (мелкий поэт и переводчик, 1815–1895). Пожертвовать же первой половиной строфы ради спасения второй значит, по-моему, поступить на манер русского барина, который, бросив волкам кучера, следом и сам вывалился из саней.

– А по-моему, ты глуп и чрезмерно жесток, – ответила Ада. – Я не собиралась создавать произведение искусства или блестящую пародию. Речь идет просто о выкупе, которого спятившая гувернантка требует от бедной, перетрудившейся гимназистки. Жди меня в Павильоне пузырника, – прибавила она, – я спущусь ровно через шестьдесят три минуты.

От рук ее веяло холодом; шея пылала; мальчик почтмейстера звонил у дверей; Бут, молодой лакей, внебрачный отпрыск дворецкого, уже летел по звучным плитам сеней.

По воскресеньям утренняя почта запаздывала вследствие пухлости воскресных приложений к газетам Балтикоморы, Калуги и Луги, которые старый почтмейстер Робин Шервудский, облачась в ярко-зеленый мундир, верхом развозил по дремотной деревенской округе. Сбегая по ступенькам веранды и напевая школьный гимн – единственный мотив, какой ему когда-либо удавалось воспроизвести, – Ван увидел Робина, сидевшего на старой гнедой кобыле, придерживая за узду бойкого вороного жеребчика своего воскресного помощника, миловидного паренька-англичанина, которого старик, как шептались за розовыми изгородями, любил куда сильней, чем того требовала служба.

Ван достиг третьей лужайки и павильона за нею и внимательно осмотрел подмостки, предназначенные для сцены, которую здесь предстояло сыграть, «будто часом раньше приехавший в оперу провинциал, коего целый день растрясало на горячих проселках с васильками и маками, цеплявшимися за колеса его двуколки и, переливаясь, кружившимися вместе с ними» (из Флюберговой «Урсулы»).

Голубые бабочки величиною примерно с малых белянок, да и происходившие, подобно им, из Европы, перепархивали над зарослями, опускаясь на поникшие гроздья желтых цветов. Через сорок лет после этого дня, в обстоятельствах менее щекотливых, нашим любовникам предстояло с зачарованной радостью снова увидеть таких же бабочек над таким же пузырником, обступившим лесную тропу близ Зустена в Валлисе. Пока же Ван вглядывался в будущее и предвкушал, как он станет запоминать то, что ему предстоит вспоминать потом, и, раскинувшись на траве, следил за громадными гордыми голубянками, то пламенно призывая в пестром свете павильона видение бледных Адиных ног и рук, то холодно повторяя себе, что факту ни за что не сравняться с фантазией. Впрочем, когда Ван с мокрыми волосами и звоном в коже вернулся, поплавав в широком и глубоком ручье, что бурлил за боскетом, его ожидала редкая радость: встреча с точно воспроизведенным ожившей слоновой костью предвиденьем – только и было разницы, что она распустила волосы и переоделась в куцее платьице из солнечного ситца, которое он так любил и так яро жаждал осквернить в таком недалеком прошлом.

Он решил первым делом заняться ее ногами, ибо чувствовал, что прошлой ночью отдал им недостаточно почестей: укрыть их в ножны из поцелуев от арочного свода стоп до бархатистой ижицы, – это Ван и проделал, едва они с Адой достаточно углубились в лиственничную глушь, которая замыкала парк по отвесному окату каменной кручи, отделявшей Ардис от Ладоры.

Ни он, ни она не смогли впоследствии, да, собственно, и не стремились установить, как, когда и где он «растлил» ее – вульгаризм, на который Ада из Страны Чудес случайно наткнулась в «Энциклопедии Вроди»: «нарушить влагалищную перепонку мужским или механическим органом», с примером: «Они растлили его непорочную душу (Иеремия Тейлор)». Произошло ли это той ночью, на пледе? Или в тот день под лиственницами? В тире или на чердаке, на крыше или на укромном балконе, в ванной комнате или (без особых удобств) на Волшебном Ковре? Мы не знаем, да нам это и не интересно.