Мама, я жулика люблю! - Наталия Медведева

Мама всегда будет возмущаться моими ночными отсутствиями: «Это тебе не комната ожидания! Либо живи в семье, как подобает дочери, либо… я умываю руки. Устраивай жизнь с Сашей!» Как же, устроишь с ним! Он сам с мамой! На кровати не поебись, в комнате не кури, «ах, пятно на покрывале!» — еле успели отстирать и загладить до прихода его матери. А еще говорил, что я, мол, сам себе хозяин.

Бабы сильнее. Вот Людка сама по себе. И у нее наконец-то появился жених. Француз. Она его Ваня называет. Жан-Иван. Он, даже когда совсем холодно стало, ходил в пиджаке. И Сашка тоже. Но с ноября Александр стал носить плащ. Цвета мебели. И шарф на шее. Укладывает его на груди аккуратно. Так шарфы военные носят — крест-накрест видны они у них из воротов шинелей.

Мама сводила меня к портнихе, и теперь у меня есть новое зимнее пальто. Пальтище! Завал — со спины мне в нем можно дать от двадцати до пятидесяти. С лисьим воротником-шалькой. Ольга фыркнула на пальто. Пизда! Конечно, у нее появился парень, который привез ей целый чемодан фирменных тряпок. Он алжирец. Мустафа, я Му-у-ста-а-фа! Учится в мединституте. А Людка мне анекдот французский рассказала: американец выкидывает доллары из окна самолета — у нас их много, араб — бензин выливает, а француз — алжирца в окошечко: у нас их в Париже больше чем достаточно. Это ей Жан-Иван рассказал. Алжирцы, наверное, как приезжие в Ленинграде — акающие, окающие, хэкающие. Но они хоть русские, а алжирцы — вообще не пришей пизде рукав!

Проклятая школа! Сколько времени ты поедаешь! Уж лучше в оперу пойти, на утренник. Хотя утренник он и есть — детский. «Евгений Онегин». И Ленский обязательно опаздывает на «Куда…» В седьмом классе нас водили в оперу. Обосрали детки гения русской литературы, героиню его в унитаз спустили: «Куда, куда вы удалились? Пошли посрать и провалились». Так пели мальчишки после оперы… Такая скучища на уроках! Даже на литературе. «Что делать?» мурыжим уже три месяца. Стихи, естественно, только Некрасова. Да и знать никто ничего не хочет помимо программы. Все сорок пять минут идет опрос несчастного стихотворения про «слезы бедных матерей». Я заявила, что не выучила. Назло. Весь класс заржал. А учитель попросил зайти после уроков. Не поверил, что я не выучила. Ну, я ему и сказала, что мне скучно в двадцатый раз читать одно и то же стихотворение. Он попросил прочесть что-нибудь другое, если знаю. Я прочла — Бодлера и Пастернака. Он малость охуел и робко спросил, где же я эти стишки раздобыла. Я наврала что-то. Не говорить же, что «Цветы зла» мне дал Дурак — фарцовщик с Невского. А листочки со стихами Пастернака нашла в ателье у художника, рисующего антисоциальные картины. По мне — так они очень даже неплохие! Это, правда, уже было в двадцатые годы — стулья, прибитые к холстам, тряпки, газеты.

В ателье я попала с Александром. Чердачное помещение. Был там и Коля. Весь вечер исполнял акробатические упражнения со своей девушкой. Она была укурена в хлам. Показывала свои рисунки вне программы Мухинского училища. Лилии, доги, половые органы. Сашка смеялся, говорил, что я с раскрытым ртом смотрела. В Русском музее таких нет, и тем более, когда мы туда идем, Александр только на первом этаже ходит — там иконы. Единственный человек в той компании, представившийся по фамилии, был москвич. Ленинградцы — конспираторы. Пока я читала Пастернака, он рассказывал про москвичей. О евреях-отказниках, теперь называющихся диссидентами, которые чуть ли не морды друг другу бьют, деля содержимое посылок из Израиля. Посылки им посылает какая-то антисоветская организация для поддержки их духа, ну и кармана.

Они ни хуя не делают, а только продают содержимое посылок, сами ходят в джинсах и дубленках и устраивают маленькие демонстрации у ОВИРа. Чтобы их выпустили. На хуя им уезжать? Так ведь прекрасно устроились…

Хозяин мастерской подарил мне гипсовую маску. Я ее повесила над пианино, рядом со змеей. Лицо не страшное, но замученное какое-то. Наверно, маску сняли с лица диссидента, к его сожалению получившего разрешение на выезд.

26

Мы теперь с Александром, как все — встречаемся у метро. Я иду к нему навстречу, и он смеется. Целует и называет Одуванчиком. Это из-за шапочки. Она кругленькая, белая. Пушистая, из искусственного меха. Недолго мама отдыхала. Мы таки нашли себе пристанище. Не у Мамонтова — к нему в квартиру жена вселилась. Не вернулась, а вселилась. Нам везет, вечно нас кто-то спасает. Жаль, что сам Сашка нас не спасает. Даже Мустафа, не советский человек, и тот снимает квартиру помимо общежития, где он прописан. Конечно, платит он за нее не по государственным расценкам — семь рублей в месяц, а восемьдесят рублей. У Сашки нет денег? Он не знает, где ищут эти квартиры? Есть. Знает. Все на том же канале Грибоедова, у Львиного мостика. Все время там толкутся люди, желающие обменяться жилплощадью, приезжающие… Не идет туда Сашка!

А другие идут. Эти другие — наши тезки, маленькие Саша и Наташа. Они снимают комнатку. Пусть в коммунальной квартире, но свою, комнату. Я опаздывала на свидание к Александру на час. Прибежала, а он меня ждал. В компании маленькой Наташи. В зимней одежде она, правда, выглядела круглее. Посмеялись, повспоминали, и она пригласила нас в институт на выступления рок-групп.

Мест в зале не было. На стульях сидели по двое, подоконники были оккупированы, в проходах на полу лежали. Иногда на лежащих наступали, но их крики тонули в воплях, громе, тарараме беснующихся на сцене студентов. Я прыгала и визжала на коленях у Сашки, пила из горлышка какую-то гадость, протягиваемую мне неизвестно кем из темноты. Милиция злилась из-за своей беспомощности… Что только не исполняли! От туземных какофоний до моих любимых «Дорз». Публике было не важно, как играли, лишь бы погромче, подикаристей. И побольше чужеземных словечек — «кам он, бэйби! ол райт, ду ит!» Когда очередная группа исполняла «Кам тугезер», в зале какой-то половой гигант завопил «лете фак тугезер!» И удивительное дело, зал отреагировал с пониманием, с одобрением, приветствуя его предложение.

Конечно, после таких лозунгов мы отправились к маленьким. Скромный ужин с бутылкой коньяка затянулся до трех ночи. Маленький Саша соорудил нам будуар — достал запасной матрас, поставил ширму. В школу я проспала, естественно. Но побежала на улицу позвонить матери. И правильно сделала. В десять ей уже звонила директриса.

Мы нагло пользовались гостеприимством наших тезок по нескольку раз в неделю. Как голодные, набрасывались с Сашкой друг на друга, забыв, что от хозяев нас разделяет только ширмочка. Если б мы жили вместе! Нам не надо бы было ловить судорожными руками эти часы, не надо было бы не спать до пяти утра, чтобы наутро не оторвать головы от подушки. Наша жизнь была бы нашей, общей.

Александр наконец попросил свою мать, и та переехала к сестре. Три дня мы жили вдвоем, у него. Было тихо. Как в ЦПКиО, где все аттракционы закрыты, покрыты снегом. Кладбище детства… Приходила Людка с переделанным во второй раз носярой, который никак не становился носиком. Захарчик… Он живет рядом с ТЮЗом.

На пятидесятилетие Театра юных зрителей наша студия выступала там. В настоящем театре. Я была солисткой. Потом наше выступление транслировали по радио. И все знакомые, друзья звонили мне после передачи, поздравляли.

Когда это было? И было ли? И я была другой — живущей только студией, репетициями. Теперь я живу только нашими отношениями с Александром. Неужели нельзя совместить, неужели или — или? В школе наконец закончили «Что делать?», но меня этот вопрос не оставляет. И еще один, такой же вечный: «Кто виноват?»

Пришла моя мать. Мы стояли с Александром на лестничной площадке, и он чистил мое пальто. К пальто пристали ворсинки от пухового платка. Он поворачивал меня из стороны в сторону и чистил пальто жесткой щеткой. Как лошадку. Лифт открылся. Мать вышла, и мы все как-то устало поздоровались. Сашка оставил нас на кухне, а сам побежал в магазин. Мама, наверное, ожидала увидеть бардак — пустые бутылки, окурки, немытую посуду. Ничего этого не было. На мне были огромные Сашкины тапки, и я жарила картошку.

— Что же, это то, о чем ты мечтала? Это умение тебя актрисой не сделает. Ты ведь о сцене мечтала…

Да и сейчас мечтаю. Студию закрыли… Ах, это все оправдания. Не взяли, закрыли. Почему я все бросила? Александр ничего не изменил в своей жизни. Занимается тем же, чем и до меня. И только еще лучше — любимая пизда всегда под рукой.

— Я прошу тебя вернуться домой. У меня больше нет сил и слов. Пеняй на себя, Наташа, я тебя предупреждала довольно долго…

Картошка подгорала. Я смотрела на слезинки, капающие в сковородку. Я не из-за материных слов плакала, а из жалости к себе самой. И даже из-за разочарования в себе самой. Эх, Наташка! что же такое получается!

Мать ушла, и мы легли с Александром под одеяло незастилающегося уже три дня дивана. Рассматривали наши фотографии с юга. Пили портвейн. Зимой так неуютно любить. Тело всегда в мурашках, никогда нельзя провести по нему рукой, чтобы как по шелковисто-гладкому, как летом.