Гусарский насморк - Аркадий Макаров

Что я делаю?! Ладонь, просунутая за жёсткий поясок шотландской юбки, не слушается меня. Рука стала гибкой, как тело змеи, и ладонь скользнула ниже, пальцы путаются в завязках и тесёмках, мнут податливое и нежное. Наше дыхание смешивается, неровное от одышки, словно у скалолазов на восхождении – вот она, вершина, ещё один бросок тела, и ты там, на самой верхотуре. Ещё чуть-чуть. Ещё… Ещё…

Музыка обрывается, и резкий голос старшины бьёт по обнажённым перепонкам: «Батарея! На выход! Строиться!» Всё. Я лихорадочно срываю с плеч ничего не понимающей юной немки свой мундир. Тугая жесть пуговиц режет пальцы. Передёрнув бляху ремня, которая оказалась на боку, я махнул рукой и выскочил на улицу, где уже в две развёрнутые шеренги стояли мои товарищи, бойко откликаясь на перекличку – «Я!Я!Я!»

Ничего не соображая, я стал в строй слева по ранжиру. Старшина вторично выкрикивал мою фамилию. Да, наверное, мою.

– Я! – мой голос обрывается в темноте ночи.

– На-пра-во! Запевай!

Старшина навеселе. Старшие командиры разошлись по квартирам. Старшине тоже хочется покуражиться.

– За-певай! Мою любимую!

Запевала, угадав настроение старшины, затянул звонким вольным голосом в сопровождении характерного пересвиста кого-то из колонны переделанную на манер строевой песню.

Нам, ре-бя-та, не жени-ться!

Батарея подхватывает в полсотни молодых глоток

И за нас не-от-дадут.Не отдадут!

Тонким голоском выкрикивает мой приятель ефрейтор «Чижик».

А кто отдаст!

Потом снова вступает запевала:

Нам-бы-где-нибудь на-пить-ся,Да ко-му-нибудь за-дуть.

Далее подхватывает колонна с воодушевлённым повтором, чётко, в ритм шагов:

Да кому-нибудь задуть!Да кому-нибудь задуть!

Немецкий городок погружен в сон. Спят добропорядочные бюргеры, недовольно бормоча в полусне на незнакомые звуки солдатской маршевой песни. Слова этих варваров непереводимы. О, майн Гот! Фюрер – думкомпф. Руссишен швайн нихт шляфен. О, майн Гот! – И снова беспокойно засыпают, натягивая тёплую перинку на гусином пуху…

Не дожидаясь листопада, загодя, рьяный старшина снова, и только в личное время (лишнее время), отправлял меня на ежедневные уборки территории солдатского парка. Правда, в этом парке солдатским был один клуб, где нам два раза в неделю крутили кино, а несколько домиков из красного кирпича назывались офицерским городком, там проживали с жёнами наши командиры. Мусора хватало, и мне стали ненавистны постоянные отлучки из расположения части.

Выскребая, или, вернее сказать, вычёсывая жёсткими прутьями металлической метлы всякий сор из газонной лужайки, я раздумывал о превратностях судьбы: вот, не писал бы пасквилей на начальников, сидел бы теперь в курилке, поплёвывал на землю, слушая нескончаемые байки сослуживцев, а может, и сам загадывал бы загадки, загиная про свою довоенную жизнь, а здесь вот – метла, лопата, ведра, всяческий хлам… Впору застрелиться!

Полевая почта как работала, так и работает, а долгожданного письма всё нет. Только из дома, от имени родителей, да и от своего имени посылала весточки младшая сестра: в Бондарях всё по-старому, вторым отёлом ходит наша корова Красавка, отец бросил курить, говорит, до твоего возвращения цигарку в рот не возьмёт. Мать по тебе скучает, плачет иногда – все на побывку едут, а тебя не пускают. Вот и дружок твой Мишка Спицин приезжал в отпуск, он курсант, хвалится, учусь, мол, на чекиста, врагов Советской Родины доставать буду. Приставал ко мне, но я ему по рукам дала, чтобы не распускался…

Вот такая шла из Союза писанина! А от Марины, с которой я так горячо прощался, ни строчки. «Наверняка скурвилась!» – успокаивал меня ефрейтор «Чижик». За хорошую службу он был представлен комбатом на звание младшего сержанта. Кино крутить – служба хоть и не пыльная, но тоже служба. Новые из чёрного бархата погоны он перепоясал двумя золотыми лычками, и божился, что обмоет их со мной пузырьком тройного одеколона.

В конце аллеи, кружась по жёлтому песочку дорожки, в клетчатой юбочке из шотландской ткани, в малиновом берете набекрень, в белых до колен гольфах, как Красная Шапочка, с плетёной из ивняка круглой корзиночкой в руке, навстречу шла Христя.

Тот случай в немецком клубе, устроенный обществом Советско-Немецкой дружбы, мной, конечно, не забылся. Более того: все нюансы под чугунной гулкой лестницей бывшего дворца сбежавшего в Западную Зону оккупации барона прокручивались в мозгу не единожды. В ночное время они будоражили воображение, мешая спокойно спать, а в долгие часы караульной службы мешали сосредоточиться на бдительном охранении вверенного объекта.

Метла, звякнув веером металлических прутьев, выпала из моих рук, опрокинув стоящее рядом ведро с окурками и всякой другой нечистью. «Тоже мне, солдат! Защитник социализма на передних рубежах! Надо стоять гордо, бронзовея налитой силой мускул, сжимая в руках оружие! А ты стоишь, растерянно растопырив руки, в пыльных сапогах, в заношенной армейской форме со следами штопки на коленях, со сбившейся набок пилоткой!»

Весь шанцевый инструмент так и топорщился своей неприглядностью, выдавая меня с ног до головы.

Я не знаю, случайно или нет юная немка, эта Гретхен, пришла сюда, в парк, арендованный Советской Армией для своих нужд, но, судя по всему, чувствовала она себя здесь уверенно.

Узловатые деревья с вывихнутыми суставами сучьев, с зелёной, болотного цвета корой, пупырчатой, как лягушачья кожа, перестав перешёптываться между собой, замерли в изумлении от появления Красной Шапочки.

Но если есть Красная Шапочка, значит должен быть и Серый Волк…

Красная Шапочка остановилась напротив, с интересом разглядывая меня, улыбаясь, нагнулась и подала в руки эту проклятую метлу с железным гребешком прутьев.

– Гутен таг!

«Гутен таг» – я ещё помнил со школы, так приветствовала нас учительница немецкого языка, входя в класс.

– Гутен, гутен, – пробормотал я, широким жестом показывая – вот мы, мол, какие, русские! Любим во всем чистоту и порядок.

– Ду шлехт зольдат, ист гут менш! – что можно понять, как – если ты плохой солдат, значит, наверняка, хороший человек. – Кристина поправила у меня на голове пилотку, смахнула ладошкой приставшие к погонам соринки и, отойдя на полшага, остановилась, оглядывая мой далеко не боевой вид.

Я показал ей на часы, что мне надо ко времени закончить работу: «Арбайтен! Арбайтен!».

Красная Шапочка подняла большие широкие грабли со сверкающими, как улыбка идиота, зубьями и стала собирать выметенный из парка сор в одну кучу. Плетёная корзиночка, конечно без пирожков, а так, набитая всякой пустяковиной, стояла, прислонившись к дереву. Я вздохнул, опасливо поглядывая по сторонам – не увидел бы кто из командиров – присел на корточки и стал разжигать костёр под кучей хлама. Пламя то вспыхивало, то гасло, и мне приходилось снова и снова, ломая спички, поджигать неловко сложенный костёр.

Христя смотрела-смотрела на мои тщетные усилия, присела рядом, сложила из сухих веточек, коры и мятой бумаги островерхий шалашик, взяла у меня спички, подожгла своё сооружение, и пламя, встрепенувшись, как птица, затрепыхалось, но не привязанное к самому гребню шалашика. Теперь осталось только подкармливать эту птицу, и вскоре там, где топорщилась куча хлама, чернел небольшой холмик пепла.

Аллея была вычищена, мусор сожжён, склянки и пепел я зарыл в землю, прикрыв сверху дёрном. Теперь старшина не подкопается. Я одобрительно посмотрел на Красную Шапочку.

Она стояла передо мной, раскрыв испачканные сажей ладони, показывая тем самым, что надо вымыть руки. Вода была только в помещении клуба, в туалете, и я кивнул головой в ту сторону, что там, мол, есть вассер – вода. Красная Шапочка приветливо закивала головой – «Ферштейн! Ферштейн!» – понимаю! – подхватила свою корзиночку и с весёлой готовностью пошла за мной.

Деревья, обступившие нас со всех сторон, недовольно зашумели, предосудительно закачали головами, трагически заламывая жилистые руки. Потянуло холодком и сыростью. Откуда-то сверху мелкий и частый, как всегда бывает в этих местах, заморосил дождь. Вечер натягивал глухое солдатское одеяло на город, и мы побежали. Двери клуба никогда не запирались. Немцы сюда не заходили, а солдатам казённое имущество ни к чему. Только аппаратная, где работал киномехаником мой друг ефрейтор «Чижик», закрывалась на маленький, вроде чемоданного, замочек, который при желании можно скрутить одной рукой.

С «Чижиком» мы встретились в самом проходе. Он, увидев меня с Красной Шапочкой, поперхнулся глубокой затяжкой, выронил цигарку и затоптался в дверях, пытаясь её затушить сапогом. Быстро захлопав по карманам, он почему-то сунул мне в ладонь ключ, показывая глазами на аппаратную. До этого у меня и в голове ничего такого не было. Не насиловать же Христю, в самом деле! Хотя очень бы хотелось это сделать, но, конечно, не силой, а по-хорошему, чтобы она сама раскрылась, как зелёная почка, ведь не маленькая уже, небось понимает, что солдату надо…