О современной поэзии - Гвидо Маццони

что Фосколо и Леопарди дают высказаться человеку, а не условной маске. То же повторяют многие современные читатели, утверждая, что некоторые стихотворения Леопарди представляют собой невиданный прежде образец автобиографического письма, чуждый предшествующей и хорошо знакомый последующей поэзии. Стремясь проиллюстрировать это различие, критика часто обращалась к сравнению: Де Санктис противопоставлял Фосколо и Леопарди Метастазио; Фубини выстраивал сравнение, отталкиваясь от стихотворения Петрарки «От мысли к мысли, от горы к другой». Асимметрия двух антитез очевидна: образованному читателю прекрасно известно, что, если отвлечься от ценности рассматриваемых текстов, субъект «Канцоньере» имеет определенную идентичность, совпадает с тем, кто подписал своим именем эту книгу стихов, в то время как «я» стихотворений Метастазио нередко является обобщенным, заменимым на другое «я». Несмотря на различие между двумя сравнениями, оба они, по сути, правильны: лирика Петрарки имеет мало общего с лирикой Метастазио, однако автор «Песен» порывает и с той, и с другой традицией.

Система возможных сравнений позволяет предложить не две, а три разные модели поэзии: первые две были распространены на протяжении разных эпох, третья – совершенно новая, появившаяся в Италии благодаря Леопарди. В первой модели тот, кто говорит «я», не конкретный человек со своей биографией, а коллективный, обобщенный человек, некое «я», которое можно заменить на другое и которое проживает индивидуальный (речь ведется от первого лица единственного числа), но не индивидуализированный опыт (не ясно, чей именно, символический опыт). Присутствие лирического субъекта само по себе не гарантирует присутствие реального субъекта – на это указывал еще Де Санктис, упрекавший Метастазио в воспевании притворных страстей; это прекрасно известно исследователям архаической греческой поэзии, средневековой любовной поэзии и импровизационной народной поэзии, которые привыкли видеть в говорящем «я» персонаже стереотипный субъект, у которого нет собственного имени. Опыт, о котором повествуют Алкей, Якопо да Лентини или расцветшая в XVIII веке поэзия, основанная на импровизации и исполняющаяся под музыкальный аккомпанемент, весьма типичен и легко подходит множеству реальных людей. Дабы дать название подобным текстам, можно воспользоваться термином, которым немецкие специалисты по романской филологии называли поэзию трубадуров, – Gesellschaftslyrik, «общественная лирика»174. «Общество» – это контекст, где рождается и вырастает подобная поэзия, которую сочиняли, чтобы развлекать определенную публику, и которая почти всегда предполагала музыкальный аккомпанемент. С этой точки зрения архаическая греческая лирика, поэзия трубадуров и музыкальная поэзия XVIII века, предназначавшаяся для дворов и салонов, – показательные примеры Gesellschaftslyrik.

Когда Пол Аллен Миллер пишет, что «нужно отличать ego Катулла, je во фразе Рембо „Je est un autre“ („Я есть некто другой“) и self в стихотворении Уитмена „Song of Myself“ („Песнь о самом себе“) по содержанию и поэтической функции от ego греческих поэтов архаической эпохи», он проводит окончательный водораздел в истории древней поэзии и указывает на возникновение нового лирического субъекта. В латинской литературе I века до н. э. получает распространение модель стихотворных текстов, предусматривающая персональное «я», собственное имя, отделенное от сообщества и сосредоточенное на себе, – его можно встретить у Катулла, у авторов элегий, Горация и Овидия175. Спустя почти два столетия эротической Gesellschaftslyrik поэзия Средневековья переживает аналогичную трансформацию с появлением «Новой жизни» Данте и «Канцоньере» Петрарки – они привносят в любовную поэзию индивидуальный опыт, к которому неприменима серийность176. По новизне результатов и силе предложенной модели главный пример – это «Канцоньере» Петрарки: книга рассказывает не неопределенную историю неких обобщенных влюбленных, она сосредоточена на этической и психологической истории первого лица, у которого есть собственное имя и определенная идентичность. «Канцоньере» преображает театральное пространство романской эротической лирики, где преобладают отношения между Амором и неподвижными персонажами возлюбленной и влюбленного, в интроспективное пространство177. Следовательно, нет нужды ждать наступления современной эпохи, чтобы обнаружить в лирике высокого стиля индивидуализированный субъект: когда Леопарди сочиняет «Бесконечность», итальянская литература уже знакома с подобным типом поэзии по крайней мере пять столетий. Точно так же антитеза, отделяющая Gesellschaftslyrik от персональной лиричности, не является жесткой: нередко ее границы размыты, нередко две модели спокойно сосуществуют внутри сложной литературной системы178. В Италии общественная лирика имела широкое распространение до и после Петрарки: достаточно вспомнить, что первого великого интроспективного поэта европейской литературы на вольгаре воспринимают как образец (подражая его букве и изменяя его духу). С ориентацией на этот образец связан самый значительный пример Gesellschaftslyrik в европейской поэзии – петраркизм. Противопоставляя Фосколо и Леопарди Метастазио, Де Санктис имеет в виду, что «Сонеты», «Гробницы» и «Песни», как и более ранние «Стихотворения» Альфьери, – подлинно персональные стихотворения, в которых автор вспоминает свою жизнь «c шестнадцати до двадцати лет» или приводит примеры «интимных чувств его гражданской природы», в то время как творчество Метастазио является образцовым воплощением общественной лирики XVIII века, а в более широком смысле – «музыкальным периодом старой литературы» от Тассо до второй половины XVIII века, когда слово было подчинено мелодии, поэт изображал ненастоящие страсти, а стихи были игрой179. Однако для современного читателя значимо не только это сравнение. Известно, что Фубини считал противоположностью Леопарди не Метастазио, а Петрарку: если «я» в «Канцоньере» организует описанный опыт, сводя личные впечатления к рациональной конструкции, «я» в «Бесконечности» воссоздает форму этого опыта, оставаясь верным событиям, которые «я» пережило на самом деле. Прочитывая Леопарди в свете того, чем в XX веке стала лирика, нельзя не признать, что некоторые стихотворения из «Песен» рассказывают «историю души» с куда более высокой степенью индивидуализации, чем «Канцоньере». Как же проиллюстрировать этот переход?

4. Публичное и частное

Предлагаю начать с конца, то есть с автобиографической лирики, к которой мы привыкли за последние два столетия и предвестником которой стал Леопарди:

La speranza di pure rivederti

m’abbandonava;

e mi chiesi se questo che mi chiude

ogni senso di te, schermo d’immagini,

ha i segni della morte o dal passato

è in esso, ma distorto e fatto labile,

un tuo barbaglio:

(a Modena, tra i portici,

un servo gallonato trascinava

due sciacalli al guinzaglio).

Увидеть бы тебя – надежда эта

все убывала;

и я тогда сказал себе: а вдруг

то, что тебя упорно заслонило,

имеет нечто общее со смертью;

а может, в нем твое, но искаженное,

сиянье вдалеке

(меж портиками Модены

лакея волочили два шакала

на поводке).

(Пер. Е. Солоновича