Судьба Алексея Ялового - Лев Якименко

Как всегда, Алеша пришел в школу рано. Задолго до начала занятий. Красноватое дымящееся солнце вставало из-за высокой казацкой могилы, поднималось над хатами, над левадами. Потянулись вверх столбы дыма — хозяйки растапливали печи. Сторожиха еще и не думала открывать школу, Алеша примостился в затишке у стога соломы.

На крыльцо своей квартиры при школе выбрался Тимофей Петрович — Алешин учитель и друг татуся: пальто внакидку, в руках большая сетка для соломы, — видно, собирались топить.

Потянулся и вдруг сразу же выпрямился: гадал, кто там одиноко жмется к стогу с плетеной кошелочкой в руке, — была она вместо ранца, вместо портфеля, — узнал хлопца, нерешительно потоптался и повернул назад. Высокая дверь хлопнула, закрылась. Подходили дети с полотняными сумками, с кошелками, шумели, толкались. Сторожиха открыла школу. А из высокой двери так никто и не вышел до самого звонка.

Знал, видно, про все Тимофей Петрович. Мама забежала, рассказала про беду — она работала в семилетке, далеко, в самом центре была ее школа. На уроках Тимофей Петрович старательно обходил взглядом Алешу, к доске не вызывал, ни о чем не расспрашивал. Фамилию ни разу не помянул. И дети, прослышав, что батька «забрали», обходили Алешу, как больного. Словно магический круг очертился, и он один в нем со своей бедой, со своим сиротским горем.

В беде всегда надеешься на другое: на сочувствие, сострадание. Алеша, когда шел в школу, смутно, неосознанно рассчитывал на поддержку. Ему казалось, увидит Тимофея Петровича, его жену Веру Федоровну — тоже учительницу, — и они облегчат. Он и в школу пошел пораньше, к ним, друзьям дома…

Сколько раз сидели они за одним столом в праздничном залике: свисает яркая лампа, хрустит накрахмаленная скатерть, ленивым клубком свернулась колбаса, равнодушно отсвечивает порезанное сало, влажно блестят соленые помидоры, огурцы с укропным листом. Стучат ножи и вилки. Переговариваются, шутят, смеются. Добрые старые друзья… А потом и пыхтящий самовар серебряного блеска с вдавленными медалями водрузят на стол, на решетку.

Алеша с бабушкой на кухне — за стол к взрослым его не допускали. Бабушка — вся внимание, нарочно приоткрытой оставила дверь, прислушивается через сени, как идет в залике пир-гостевание. Ее душа не выносила пустого расточительства. Что за гости? По какому случаю? Собрались просто посидеть? Так и сидите себе. Балачки ведите. А то на стол накрывают, закуски мечут, самовар ставят. Сахару вон сколько накололи!..

— Третий кусок бере! — со стоном определяет бабушка. Это она про Веру Федоровну. — И рже, як кобыла… А ця дурна, хозяйка еще называется (это уже о маме), гостюе: берить та берить… Сколько же можно в утробу влить! Зараз пиду, я ей скажу… Що вона не знае, почем сахар теперь! — Бабушка срывается с места, Алеша хватает ее за край юбки, удерживает, уговаривает. Маленький, маленький, а понимает, нельзя так. Стыдно — гости в доме. Хотя втайне сочувствует бережливой своей бабушке.

…Но как запоют татусь с Тимофеем Петровичем — про все забудешь! Бабушка подопрет рукой щеку, пригорюнится на пороге кухни.

Колы розлучаются двое, писень не спивають воны…

У татуся рвущийся в высоту тенор, у Тимофея Петровича — сумрачный глухой бас — будто строчится серебряным по темному мохнатому бархату… И тоскливо. И радостно.

Про все забудешь. Все простишь.

А потом шевченковские «Думы»… Голос татуся молил, заклинал, словно самую судьбу вызывал: «В Украину идить, диты, в нашу Украину…» И тут мрачно, отрешенно, словно погребальный звон, подхватывал Тимофей Петрович: «…по пидтынню сиротамы, а я тут загину…»

У бабушки — сама любила попеть в молодости — слезы на глазах.

Хорошо пели.

Пришла беда, и словно не было тех песен, того дружеского застолья…

Видно, и за себя самого опасался Тимофей Петрович. До войны был он, как и татусь, учителем. На фронте произвели его в офицеры. После революции будто оказался он у белых.

Потом в Красной Армии воевал. Стрелковым батальоном командовал. Перекоп штурмовал. И после гражданской войны в армии долго оставался. В школе года два как начал работать. В запасе числился. На учебные сборы по всей форме отправлялся. У него гимнастерка с командирскими нашивками еще новенькая была, и синие галифе, и хромовые сапоги, и длинная, до пят, шинель, и широкий ремень с портупеей, и даже маленькие, с серебристым звоном шпоры.

Но слух был: не забывали ему офицерство и прежнюю службу у белых. Может, поэтому и не решился он к Алеше подойти, спросить…

— Что тебе тетя Катя наплела? — спросила вечером мама. Осунулась, потемнела, на голове никаких кудерьков — обычно на ночь всегда крутила себе бумажками («баришня, та й годи», — посмеивался татусь). — Татуся по ошибке… Ты ни при чем. Скоро все выяснится…

Говорила — гвозди вколачивала! С одного раза. Алеша приободрился.

Оказалось, татуся обвинили в том, будто он сочинял и распространял враждебные листовки. На одной будто рукой татуся было выведено: «Выписывайтесь из колхозов! Бей коммунистов!»

Алеше купили набор резиновых букв, любые слова можно составить и отпечатать. На всех книгах своих Алеша отпечатал: «Из книг А. Ялового». Вторая листовка будто и была такими буквами напечатана.

Когда татусю все это предъявили, он сказал: «Вы что, меня за дурака принимаете? На большее фантазии не хватило? Это глупая провокация!..»

Мама считала: всему виной «длинный» язык. На собраниях выступает, нет того чтобы солидно, серьезно, все шуточки — дядьки за животы хватаются. Выступал с докладом один начальник, татусь и тут не удержался, вставил веселое словцо, начальник даже поперхнулся, глотнул воды, сурово предостерег насчет шуток в политически серьезной обстановке, татусь и по этому поводу позволил себе что-то произнести. Вот и припомнилось ему, полагала мама.

Татусь во всем обвинял грозного начальника:

— Что я его, не знаю? Батько его хуторянин, сам он в банде был, потом всех выдал, прощение купил, в партию пролез, а бандитом остался.

Исхитрился татусь передать письмо домой. Просил маму разыскать в городе старого большевика Миколу Бондаря, который, по слухам, вышел в большие люди, работал в обкоме партии. В давние времена, после революции 1905 года, оказались они в одной камере: молодой сельский учитель, которого обвиняли в том, что он «подбивал» крестьян на бунт, и рабочий-металлист. Татусь никогда не прибегал к высокому покровительству, хотя в тюрьме тогда вместе с ним сидели и некоторые из тех, чьи портреты висели теперь в сельраде. Но тут пришлось. Вспомнил он и о Бондаре.

Сколько лет прошло, а Алеше все не забывался тот Бондарь, которого он и в глаза ни разу не видел.

Позвонила мама Бондарю на работу из пропускной, сказал, чтобы домой пришла, назвал адрес.

С работы возвратился поздно, уже фонари на улицах горели. Квартира хорошая, из трех комнат. В просторной комнате обеденный стол и диван, шкаф для посуды. Больше ничего. Мама на том диване и ночевала.

По маминому рассказу выходило: не то что скромно, а прямо бедно жил Бондарь. Лицо худое, желтоватое, то ли от усталости, то ли от недоедания. Обедал и ужинал сразу: постный борщ и пшенная каша без масла. Две девочки-школьницы.

Жена с работы позже мужа пришла. Под глазами круги. Мама заикнулась, может, сала или колбасы передать, кабана кололи в тот год. Бондарь нахмурился, сказал: «Вы что же, взятку предлагаете?» Увидел мамино лицо, улыбнулся: «Всем сейчас трудно. Нам хватает…»

Надел, очки с металлическими дужками, прочитал письмо татуся. Сказал — помнит, как же, хорошо помнит, красивый хлопец был, веселый, голосистый…

Ночью звонил то одному, то другому. Рано утром сказал: «Вашего мужа скоро освободят. Обвинения против него не подтверждаются».

Мама еще несколько дней прожила в городе. Вернулась домой, а посреди кухни в шаплыке — бочонок такой круглый для купания — татусь, над ним пар от горячей воды, драит сам себе спину мочалкой. Алешка вокруг на одной ноге прыгает. Опередил маму татусь…

Бондарь, кроме всего прочего, как сообщил следователь татусю, написал, что он готов поручиться за Ялового, знает его с 1905 года и доверяет ему. Достаточно оказалось такого поручительства старого большевика.

НА ТОКУ

Про Алешу Ялового говорили: «работящий хлопчик». Вставал чуть свет. То в одном, то в другом дворе сонная женщина брела с ведром к конюшне — доить коров. Выгонят в череду, растопят печи, а потом уже на работу.

На бригадном дворе Алеша первый. После него появлялся бригадир, дядько Афанасий. Алеша от него ни на шаг, чтобы не забыл, назначил на работу. Переставляет грязные босые ноги в цыпках, с бригадира глаз не спускает. И когда тот говорил: «Нема для тебя сегодня подходящей работы. Гуляй, хлопче», день умирал для Алеши. Становилось скучно, как в неприкаянные осенние сумерки: и дома нечего делать, и на улице никого нет. Бродил по колхозному двору, то в опустевшую конюшню заглянет, то к шорникам — чинили сбрую — напросится помогать: рысью к колодцу за водой, дратву сучить, хомут подержать.