Валтасар - Славомир Мрожек

По определенному графику я заступал на ночное дежурство в типографии. Ни молодость, ни отсутствие опыта от этого не освобождали. Следовало вычитать весь номер, буква за буквой, от доски до доски, и расписаться в том, что я его прочитал. С этим не шутили. Ходили смутные слухи о том, что некоторые, подписав номер, бесследно исчезали. Много времени проходило, пока они снова появлялись, а иные не появлялись уже никогда. Все знали, что на площади Свободы находится Управление общественной безопасности, но никто не говорил об этом вслух. Газеты также подлежали тайному надзору, проверялась каждая буква. Если обнаруживалась ошибка, за последствия отвечал дежурный. Журналисты потихоньку рассказывали друг другу, как в речи самого Сталина в слове «страной» обнаружилась злостная ошибка и назавтра подписавший номер редактор пропал без вести. За такую ошибку сажали, по меньшей мере, как за саботаж, а то и за что-нибудь посерьезней.

Дни проходили однообразно, без особых эмоций, если страх перед ночными дежурствами не считать сильным переживанием. Журналистика оказалась такой же бюрократической рутиной, как всё вокруг. От скуки я начал читать. Скрытно, конечно, то есть в туалете. Туалет служил не только местом для тайных нападок на начальство, как в случае с М.Г., но и нелегальной читальней. Я проводил там немало минут, на всякий случай время от времени спуская воду. Помню, в туалете я прочитал все греческие трагедии, которые брал у Хердегена.

Получив должность в «Дзеннике польском», я снова перебрался на Пражновского, к тому времени переименованную в Мархлевского. В Польше установили порядок, при котором нельзя было жить неизвестно где, да это было и невозможно. В любую минуту власть могла распорядиться местом проживания гражданина по-своему, то есть она распоряжалась и мною, и — по мере того как укреплялись мои правильные взгляды — я позволял собой распоряжаться все более охотно. Я был замечен властью, и вскоре после Нового года меня вызвал главный редактор. Мне сообщили, что я повышен в должности и являюсь теперь репортером по всему Краковскому и даже по Жешувскому воеводству. Моя новая обязанность — выезжать на несколько дней то в один, то в другой район и «поставлять вести с мест». «Вести с мест» — это был новый девиз, который в то время взяли на вооружение все газеты.

Честно говоря, я не очень-то радовался этому повышению. Зима стояла морозная, вставать приходилось задолго до рассвета. Мы встречались у машины: водитель, Ян Кальковский, фотограф и я. Старая многоместная машина, брошенная немцами, прежде использовалась как радиостанция. Окончательно мы просыпались, только когда уже светало и машина катила по заснеженной дороге в незнакомой местности. Больше всего в этих поездках мне не нравилась необходимость слишком рано вставать. Зато чем длиннее была дорога, тем больше времени оставалось для мечтаний, для приятного, хотя и пустого приукрашивания действительности. Но уже первые дорожные знаки возвращали меня на землю, и через минуту машина останавливалась в городке, чаще всего на рыночной площади. Мы отправлялись прямиком в партийный комитет и требовали встречи с первым секретарем или его заместителем. В комитете начинался переполох: неизвестно, с чем мы приехали, а ожидать можно самого худшего. Первый секретарь тотчас же появлялся, и мы предъявляли журналистские удостоверения. Тут хозяева вздыхали с явным облегчением, поскольку теперь уже становилось ясно, чего нужно ждать — и это не было самым страшным. Секретарь произносил несколько фраз, чаще всего насчет роли прессы в укреплении нашего строя, и передавал нас соответствующему руководителю, чтобы он нами занялся. Тот приглашал нас к себе, усаживал к столу, предлагал чаю или «чего-нибудь покрепче» и произносил на заданную тему цветистую речь, полную цифр и подробностей. Сплошная липа, однако мы старательно конспектировали, и все записанное было идентично тому, что содержалось во врученном нам оригинале. Записывал, впрочем, преимущественно я, а Ясь Кальковский — опытный профессионал — только поддакивал, посматривая на часы в ожидании обеда. Видимо, был уверен, что воспроизведет все по памяти, когда позже будет писать для газеты.

До какой степени мы, журналисты, и с нами наши читатели, жили в блаженном неведении о том, что происходит, свидетельствует хотя бы такой факт. В первые зимние месяцы 1952 года, в ходе гражданской войны между поляками и украинцами, погибли тысячи, многие поселки были сожжены. Украинцы, которых не выслали в Россию, так называемые лемки[92], были вывезены на Воссоединенные земли. В любой нормальной стране районы, охваченные пожаром, сохраняли бы в течение долгих лет заметные для журналиста следы. Но мы таковых не заметили. Мне было всего двадцать два года, Ясь Кальковский ненамного старше. Только позже, когда коммунизм стал разваливаться, мы узнали правду.

Мы выезжали из Кракова в Малую Польшу почти каждую неделю. И всегда начинали с партийного комитета — высшего органа управления. Любая административная единица строилась по одной схеме: обязательный секретарь — другие руководители — и рядовые служащие. Все вопросы мы «выясняли» в здании администрации, лишь изредка выходили взглянуть на «производство»: знали, что так или иначе все кончится липовыми отчетами. Наконец наступал вечер — наше свободное время. Мы проводили его в закусочной. Ограничения в торговле, которые начались при социализме и продолжались сорок лет, в 1952 году еще не коснулись провинции. Можно было хорошо поесть и выпить в любой закусочной, особенно в «частной» — такие еще встречались в районах, пока в конце концов не исчезли. Потом, проспав ночь у войта[93] или даже в гостинице, мы отправлялись дальше. После командировок, продолжавшихся от трех дней до недели, возвращались в Краков. Со временем, в порядке исключения, мне разрешили работать дома. Я мог не соблюдать трудовую дисциплину и появлялся в редакции через несколько дней с готовой рукописью. Официальный тон своих текстов я старался оживить, описывая второстепенных персонажей и включая эпизоды, показавшиеся мне забавными. Однако это было нелегко: общий стиль должен был оставаться напыщенным и высокопарным, как вся тогдашняя Польша. Хуже всего, что я и сам не до конца это сознавал.

Но я не сидел постоянно в редакции, и это оказалось очень полезным. Я впервые объездил всю Малую Польшу, насмотрелся и веселого, и грустного, повидал живых людей, услышал массу красочных рассказов. Всё это мне вскоре пригодилось.

Я лучше узнал Янека Кальковского. Случайный участник Варшавского восстания, после многочисленных перипетий он стал редактором «Дзенника». «Случайный» — это слово лучше других подходит к его характеру. Янек ко всему относился слегка насмешливо и отстраненно, часто даже вопреки обстоятельствам. Я работал с ним в редакции «Дзенника» три года, и вместе мы совершили путешествие в Словакию. Когда вышло постановление «О малом туризме», мы получили от главного редактора согласие на поездку в район Кошице и Смоковца — проверить, как постановление выполняется. Паспортное начальство ограничило срок нашей командировки тремя днями, но мы пробыли в Словакии неделю. Янека уговорил на это я. Он согласился, но потом удивил меня. Куда подевалась всё его легкомыслие — остался голый, животный страх. Он боялся людей в штатском, а пуще всего — людей в мундирах. И оказался прав. Ночью, когда мы возвращались пешком из Словакии в Закопане, нас задержали в лесу польские пограничники. Отвели на заставу, разделили и остаток ночи допрашивали поодиночке. На рассвете отпустили, пригрозив, что вслед за нами «пойдут бумаги» и последствия будут самыми неприятными. Но все обошлось, и со временем дело заглохло. Наверное, Янек и раньше попадал в такие истории. Возможно, даже с «неприятными последствиями», и с того времени он как огня боялся милиции и военных. Я же, ни о чем таком и духом не ведая, оставался невинным как младенец.

Дома работать мне было неудобно. Я не выносил совместного проживания и всегда хотел жить отдельно. И тут подвернулась оказия. В Доме литераторов во флигеле освободилась маленькая комната, которую я мог занять. Но для этого надо было вступить в Союз польских писателей. Тут же верный Адам Влодек начал действовать. Он объяснил в Союзе, что я пишу книгу, однако мне негде жить, что было полуправдой. Поручился, что, получив жилье, я за полгода завершу книгу и необходимые формальности будут соблюдены.

Адам верил в меня с первой минуты. Верил, что я стану писателем. Для точности: такие же надежды он возлагал на многих молодых как во времена нашей дружбы, так и после моего отъезда из Польши. Прирожденный педагог, он редко ошибался. Я мог бы перечислить целый ряд поныне известных писателей — его воспитанников.

Переселялся я в июне 1952 года. Погода стояла прекрасная, а все мои пожитки умещались на кровати, которую мы с Хердегеном несли от улицы Пражновского до моего нового места жительства. Сначала шествовали по длинному бульвару, потом, миновав костел, — по улице Любич, под железнодорожным мостом, а после вдоль Плянт до Крупничей. По дороге много раз останавливались, усаживались на кровать и не спеша вели дискуссии. Оба молодые и многообещающие. Еще далеки были от нас заботы зрелого возраста, и впереди простиралось необъятное будущее.