Век мой, зверь мой (сборник) - Осип Мандельштам

Рим

Где лягушки фонтанов, расквакавшисьИ разбрызгавшись, больше не спят —И, однажды проснувшись, расплакавшись,

Во всю мочь своих глоток и раковинГород, любящий сильным поддакивать,Земноводной водою кропят, —

Древность легкая, летняя, наглая,С жадным взглядом и плоской ступней,Словно мост ненарушенный АнгелаВ плоскоступьи над желтой водой, —

Голубой, онелепленный, пепельный,В барабанном наросте домов,Город, ласточкой купола лепленныйИз проулков и из сквозняков, —Превратили в убийства питомникВы – коричневой крови наемники —Италийские чернорубашечники —Мертвых цезарей злые щенки…

Все твои, Микель-Анджело, сироты,Облеченные в камень и стыд:Ночь, сырая от слез, и невинный,Молодой, легконогий Давид,И постель, на которой несдвинутыйМоисей водопадом лежит, —Мощь свободная и мера львинаяВ усыпленьи и в рабстве молчит.

И морщинистых лестниц уступкиВ площадь льющихся лестничных рек, —

Чтоб звучали шаги как поступки,Поднял медленный Рим-человек,А не для искалеченных нег,Как морские ленивые губки.

Ямы Форума заново вырыты,И открыты ворота для Ирода —И над Римом диктатора-выродкаПодбородок тяжелый висит.

Чтоб, приятель и ветра и капель,Сохранил их песчаник внутри,Нацарапали множество цапельИ бутылок в бутылках цари.

Украшался отборной собачинойЕгиптян государственный стыд,Мертвецов наделял всякой всячинойИ торчит пустячком пирамид.

То ли дело любимец мой кровный,Утешительно-грешный певец,Еще слышен твой скрежет зубовный,Беззаботного праха истец.

Размотавший на два завещаньяСлабовольных имуществ клубокИ в прощаньи отдав, в верещаньиМир, который как череп глубок, —

Рядом с готикой жил озоруючиИ плевал на паучьи праваНаглый школьник и ангел ворующий,Несравненный Виллон Франсуа.

Он разбойник небесного клира,Рядом с ним не зазорно сидеть —И пред самой кончиною мираБудут жаворонки звенеть…

Гончарами велик остров синий —Крит зеленый. Запекся их дарВ землю звонкую. Слышишь подземныхПлавников могучий удар?

Это море легко на поминеВ осчастливленной обжигом глине,И сосуда студеная властьРаскололась на море и глаз.

Ты отдай мне мое, остров синий,Крит летучий, отдай мне мой трудИ сосцами текучей богиниВоскорми обожженный сосуд…

Это было и пелось, синея,Много задолго до Одиссея,До того, как еду и питьеНазывали «моя» и «мое».

Выздоравливай же, излучайся,Волоокого неба звезда,И летучая рыба – случайность,И вода, говорящая «да».

Длинной жажды должник виноватый,Мудрый сводник вина и воды:На боках твоих пляшут козлятаИ под музыку зреют плоды.

Флейты свищут, клянутся и злятся,Что беда на твоем ободуЧерно-красном – и некому взятьсяЗа тебя, чтоб поправить беду.

О, как же я хочу,Не чуемый никем,Лететь вослед лучу,Где нет меня совсем.

А ты в кругу лучись —Другого счастья нет —И у звезды учисьТому, что значит свет.

А я тебе хочуСказать, что я шепчу,Что шепотом лучуТебя, дитя, вручу.

Нереиды мои, нереиды!Вам рыданья – еда и питье,Дочерям средиземной обидыСостраданье обидно мое.

Флейты греческой тэта и йота —Словно ей не хватало молвы, —Неизваянная, без отчета,Зрела, маялась, шла через рвы…

И ее невозможно покинуть,Стиснув зубы, ее не унять,И в слова языком не продвинуть,И губами ее не разнять…

А флейтист не узнает покоя:Ему кажется, что он один,

Что когда-то он море родноеИз сиреневых вылепил глин…

Звонким шепотом честолюбивых,Вспоминающих шепотом губОн торопится быть бережливым,Емлет звуки – опрятен и скуп…

Вслед за ним мы его не повторим,Комья глины в ладонях моря,И когда я наполнился морем —Мором стала мне мера моя…

И свои-то мне губы не любы —И убийство на том же корню —И невольно на убыль, на убыльРавноденствие флейты клоню…

Как по улицам Киева-ВияИщет мужа не знаю чья жинка,И на щеки ее восковыеНи одна не скатилась слезинка.

Не гадают цыганочки кралям,Не играют в Купеческом скрипки,На Крещатике лошади пали,Пахнут смертью господские Липки.

Уходили с последним трамваемПрямо за́ город красноармейцы,И шинель прокричала сырая:«Мы вернемся еще – разумейте…»

Я к губам подношу эту зелень —Эту клейкую клятву листов,

Эту клятвопреступную землю:Мать подснежников, кленов, дубков.

Погляди, как я крепну и слепну,Подчиняясь смиренным корням,И не слишком ли великолепноОт гремучего парка глазам?

А квакуши, как шарики ртути,Голосами сцепляются в шар,И становятся ветками прутьяИ молочною выдумкой пар.

Клейкой клятвой липнут почки,Вот звезда скатилась —Это мать сказала дочке,Чтоб не торопилась.

– Подожди, – шепнула внятноНеба половина,И ответил шелест скатный:– Мне бы только сына…

Стану я совсем другоюЖизнью величаться.Будет зыбка под ногоюЛегкою качаться.

Будет муж, прямой и дикий,Кротким и послушным,Без него, как в черной книге,Страшно в мире душном…

Подмигнув, на полусловеЗапнулась зарница.Старший брат нахмурил брови.Жалится сестрица.

Ветер бархатный, крыластыйДует в дудку тоже, —Чтобы мальчик был лобастый,На двоих похожий.

Спросит гром своих знакомых:– Вы, грома́, видали,Чтобы липу до черемухЗамуж выдавали?

Да из свежих одиночествЛеса – крики пташьи:Свахи-птицы свищут почестьЛьстивую Наташе.

И к губам такие липнутКлятвы, что, по чести,В конском топоте погибнутьМчатся очи вместе.

Все ее торопят часто:– Ясная Наташа,Выходи, за наше счастье,За здоровье наше!

На меня нацелилась груша да черемуха —Силою рассыпчатой бьет в меня без промаха.

Кисти вместе с звездами, звезды вместе с кистями, —Что за двоевластье там?В чьем соцветьи истина?

С цвету ли, с размаха ли – бьет воздушно-целымиВ воздух, убиваемый кистенями белыми.

И двойного запаха сладость неуживчива:Борется и тянется – смешана, обрывчива.

К пустой земле невольно припадая,Неравномерной сладкою походкойОна идет – чуть-чуть опережаяПодругу быструю и юношу-погодка.Ее влечет стесненная свободаОдушевляющего недостатка,И, может статься, ясная догадка

В ее походке хочет задержаться —О том, что эта вешняя погодаДля нас – праматерь гробового свода,И это будет вечно начинаться.

Есть женщины, сырой земле родные,И каждый шаг их – гулкое рыданье,Сопровождать воскресших и впервыеПриветствовать умерших – их призванье.И ласки требовать у них преступно,И расставаться с ними непосильно.Сегодня – ангел, завтра – червь могильный,А послезавтра – только очертанье…Что было – поступь – станет недоступно…Цветы бессмертны. Небо целокупно.И всё, что будет, – только обещанье.

Проза

Египетская марка

Не люблю свернутых рукописей. Иные из них тяжелы и промаслены временем, как труба архангела.

I

Прислуга-полька ушла в костел Гваренги – посплетничать и помолиться Матке Божьей.

Ночью снился китаец, обвешанный дамскими сумочками, как ожерельем из рябчиков, и американская дуэль-кукушка, состоящая в том, что противники бьют из пистолетов в горки с посудой, в чернильницы и в фамильные холсты.

Семья моя, я предлагаю тебе герб: стакан с кипяченой водой. В резиновом привкусе петербургской отварной воды я пью неудавшееся домашнее бессмертие. Центробежная сила времени разметала наши венские стулья и голландские тарелки с синими цветочками. Ничего не осталось. Тридцать лет прошли как медленный пожар. Тридцать лет лизало холодное белое пламя спинки зеркал с ярлычками судебного пристава.

Но как оторваться от тебя, милый Египет вещей? Наглядная вечность столовой, спальни, кабинета. Чем загладить свою вину? Хочешь Валгаллу: Кокоревские склады. Туда на хранение! Уже артельщики, приплясывая в ужасе, поднимают кабинетный рояль миньон, как черный лакированный метеор, упавший с неба. Рогожи стелются как ризы. Трюмо плывет боком по лестнице, маневрируя на площадках во весь свой пальмовый рост.