Лжец - Стивен Фрай

– Горе или досаду, – думаю, тебе еще предстоит убедиться в этом. Как бы там ни было, описание неплохое.

– Правда? Что ж, возможно, я проглядел некоторые из самых тонких намеков Джейн Остин, однако не думаю, что Эмма Вудхаус провела часть семнадцатого года своей жизни шлюшкой на Пиккадилли. Конечно, я уже года два как не перечитывал этот роман и какие-то косвенные упоминания могли вылететь у меня из головы. Мне также сдается, что мисс Остин уклоняется от описания времени, проведенного Эммой в каталажке после того, как ее арестовали за хранение кокаина. Опять-таки, я более чем готов признать, что она его описала, а я просто упустил предоставленные ею путеводные нити.

– О чем ты, на хрен, толкуешь?

И Эйдриан рассказал ему кое-что о своей жизни в промежутке между школой и Кембриджем.

Но Гэри негодовал по-прежнему:

– Ты что же, собираешься жениться на Дженни, ничего ей об этом не рассказав?

– Не будь таким буржуазным, Гэри. Тебе это не идет.

Гэри все пуще разочаровывал Эйдриана. В начале года Гэри занялся историей искусств – «историей из кустов», как предпочитал называть ее Эйдриан, – и начал понемногу превращаться в другого человека. Кожаные брюки с цепями исчезли, зато появились купленные в секонд-хэнде твидовые пиджаки с торчащими из нагрудных карманов шелковыми носовыми платками. Волосы, обретшие свой естественный темный оттенок, зачесывались назад и смазывались бриолином; ножи и вилки больше не свисали с мочек ушей. Из окон во двор вырывались теперь звуки не «Проклятых» и «Лязга», а скорее Куперена и Брукнера.

– Тебе осталось только усы отпустить, и ты станешь вылитым Роем Стронгом[62], – однажды сказал ему Эйдриан, однако Гэри его слова оставили равнодушным. Он больше не желал изображать симпатичного, совершенно ручного буяна, только и всего. А теперь вот еще и лекции об этике личных отношений взялся Эйдриану читать.

– И вообще, зачем я ей стану рассказывать? Что это изменит?

– А зачем тебе жениться на ней? Что это изменит?

– Ой, давай не будем ходить по кругу. Я уже пытался тебе объяснить. Я сделал в жизни все, что мог. Ожидать больше нечего. Заняться рекламой? Преподаванием? Попробовать поступить на Би-би-си? Писать пьесы и стать голосом поколения Смирных молодых людей? Заняться журналистикой? Податься в актерскую школу? Попробовать свои силы в промышленности? Единственное оправдание моего существования состоит в том, что я любим. Нравится мне это или нет, я отвечаю за Дженни и хотя бы по этой причине должен вылезать по утрам из постели.

– Стало быть, жертвенная жизнь. Ты опасаешься, что, если не женишься на ней, она удавится? Не хочется ранить твое тщеславие, но люди себя так не ведут.

– Да неужели? И никто не кончает с собой?

Не постучавшись, вошла Дженни.

– Здорово, дырки от задницы, я по пути обчистила ваши почтовые ящики. Для тебя, важная персона, большой пакет. Это, случаем, не возбудитель клитора, который мы заказали?

– Скорее всего, утренний гренок, – сказал Гэри, принимая от нее пакет и передавая его Эйдриану.

Эйдриан вскрыл пакет, пока Гэри рассказывал Дженни про «Гренки – почтой».

– Ты два года назад учил мальчишку, и он все еще настолько неравнодушен к тебе?

– Его маленькое верное сердце переполнено любовью.

– Глупости, – возразил Эйдриан. – Это всегда было не более чем замысловатой шуткой. Если в этих пакетах и кроется нечто, то лишь насмешка надо мной.

– Думаешь, он спускает в пакет перед тем, как заклеить его?

– Гэри! – вскричала шокированная Дженни.

– Подмена кота в мешке сперматозоидом в пакете, ты это хочешь сказать? Нет, не думаю, хотя могу гарантировать, что гренок будет слегка отсыревшим. Так, что тут у нас еще есть? Баночка абрикосового джема, кружочек сбитого масла и записка, в которой значится: «И Конрадин сделал себе еще один гренок…»

– Занятный малый.

– А кто такой Кародин? – спросила Дженни.

– Снимите с полки мою картотеку, Ватсон, и посмотрите на «К». Бог мой, сколько негодяев собрано лишь под одной этой буквой! Здесь имеется Каллахан[63], политик, к дверям которого нас привело дело, коему вы, Ватсон, дали в ваших воспоминаниях несколько причудливое название «Зима тревоги нашей»[64]. Есть Кэллоу[65], второй из самых опасных актеров Лондона, человек, любая гримаса которого может оказаться смертельной; Льюис Коллинс[66]; недоброй памяти Лесли Краудер[67];

Марти Кейн – целый каталог бесчестия… но ни одного Конрадина. Питер Конрад[68], изобретатель оперы, Уильям Конрад[69], игравший в «Пушке» Куинна Мартина[70] и ни одного Конрадина.

– По-моему, он взят из рассказа Саки, – сказал Гэри. – Средни Ваштар, барсук[71].

– О да, ты совершенно прав. Или он был хорьком?

– Но к тебе-то это какое имеет отношение? – спросила Дженни.

– Что ж, тут нам придется заглянуть в темное и волглое сознание Ханта-Наперстка. Не исключено, что перед нами просто литературная ссылка на гренок, запас которых, ссылок то есть, у него быстро иссякает. Однако здесь может присутствовать и Значение.

– Конрадин был мальчиком, жившим с ужасной, угнетавшей его теткой, – сказал Гэри. – И он взмолился к Средни Ваштару, своему барсуку…

– Или хорьку.

– И он взмолился к своему барсуку или хорьку, и молитва его была услышана. Средни Ваштар убил тетку.

– А тем временем Конрадин сделал себе еще один гренок.

– Понятно, – сказала Дженни. – Барсук – это своего рода фаллический символ, так получается?

– Ну ей-богу же, дорогая, – ответил Гэри, – ты одержима навязчивой идеей. Этак ты и пенис в фаллические символы запишешь.

– Средни Ваштар есть монстр подсознания, это самое малое, – сказал Эйдриан. – Темное, с жарким зловонным дыханием животное, и Конрадин в один прекрасный день высвобождает его из мрачного укрытия, чтобы обрушить месть на мебельный ситец и чайные чашки тетушкиной гостиной.

– Ты думаешь, этот мальчик пытается внушить тебе какую-то мысль?

– Возможно, его наперсток больше уже не наперсток, а длинная, мохнатая, свирепая зверюга, которая дергается, плюется и мучает тетушек. Я напишу ему, поинтересуюсь.

Эйдриан просмотрел остальную почту. Чек от мамы – всегда желанный, чек на пятьсот фунтов от дяди Дэвида, желанный тем более. Эйдриан быстро уложил их в карман куртки. Напоминания о том, что Билли Грэхем[72] объявился в Кембридже и выступит с проповедью в большом соборе Св. Марии, были всегда монументально нежеланны, равно как и приглашения послушать «Ациса и Галатею»[73], исполняемую на аутентичных инструментах.

– Вот только голоса у них, боюсь, не аутентичные, – высказал предположение Эйдриан, перебирая остаток почты. – Полагаю, лет через двести они станут устраивать концерты музыки «Битлз» на древней «Маршалл»… о, тут еще письмо от старины Биффо, да благословят его небеса.

Биффен был единственным из учителей школы, с которым Эйдриан поддерживал связь. Биффен стал теперь таким пушисто-белым и добрым, так обрадовался каким-то образом просочившимся год назад в школу известиям о стипендии, полученной Эйдрианом в Св. Матфее, что было бы положительной жестокостью не писать ему время от времени, сообщая о своих делах.

Эйдриан пробежался глазами по письму. Биффена распирали новости относительно рукописи Диккенса.

«Дональд пишет, что могут возникнуть сомнения в ее подлинности. Надеюсь, этого не случится».

– Я и забыл, что Биффо знаком с Трефузисом, – сказал, откладывая письмо в сторону, Эйдриан. – Привет! А это что еще такое?

На помятом листке было написано от руки: «Пожалуйста, приходи к чаю в Тринити – Большой двор, В5. Один. Хьюго».

– Как там Хьюго? – спросила Дженни. – Я его со времен «Флауэрбака» почти и не видела.

– Помнится, он довольно бледно выглядел в поставленных Бриджит «Сексуальных извращениях в Чикаго»[74], – сказал Гэри. – То и дело забывал реплики, запинался. С тех пор его в театре не видать.

Эйдриан положил записку на стол и зевнул.

– Скорее всего, зубрит, готовясь к первым экзаменам. Он всегда был ровно таким занудой. Подай-ка мне Джастина с Мирославом.

Вечная лужа в проходе между двумя колледжами – Королевским и Св. Екатерины, – как обнаружил Эйдриан, замерзла. Весне придется с ней повозиться. Он поплотнее обернул шею Мирославом, своим кашемировым шарфом, и вышел под ледяной ветер, порывами налетавший вдоль Кингз-Пэрейд. Нередко говорят, что Кембридж – это первая остановка ветров, дующих с Урала: в тридцатые то же самое было верно и в отношении политики, не только погоды.

Не податься ли мне в политику? – подумал Эйдриан. Привыкший неизменно идти наперекор господствующим тенденциям, он чувствовал, что левые того и гляди совсем выйдут из моды. Длинные волосы уже вышли, расклешенные джинсы тоже, скоро и к пирогам с элем никто уже не будет притрагиваться – канапе и «Сансер» в лучшем случае, хрустящие хлебцы и минеральная вода – в худшем. Трефузис жаловался, что нынешний первокурсник жестоко его разочаровывает.