Анатолий Зверев в воспоминаниях современников - Анатолий Зверев

Им восхищался Фальк.

— Как умеет он, не видев ни одного экспрессиониста, свободно пользоваться их открытиями, — удивлялся Роберт Рафаилович, — и при этом оставаться реалистом, предметником! Всемирная отзывчивость русской души, оказывается, не только интуиция, но и иммунитет. О, ему не грозит ересь формализма, слишком он психолог. А экспрессионистская манера… Это всего лишь наиболее подходящая форма самовыражения его необузданной натуры.

Солнцем судьбы Зверева была дружба с Ксенией Михайловной Асеевой. Оба по мере сил скрашивали одиночество друг друга. Добрейшая, слегка экзальтированная женщина, в прошлом героиня пронзительных асеевских строчек, повидавшая на своём веку немало ярчайших индивидуальностей, ближайший друг Маяковского, стала глубоким почитателем и страстным пропагандистом его искусства. Ему суждено было проводить Ксению Михайловну в последний путь. Память о трогательной нежности их отношений наполнила теплом оставшиеся годы художника.

…Как же всё-таки случилось, что его наследие разминулось с нашими выставочными залами, музеями, галереями? Личной вины художника в том нет. Он не заботился о популярности, творя там, где находился. Здесь же оставлял созданное. Забирать с собой было некуда.

Есть очевидная закономерность в перемещении художественных ценностей. Всё, чем мы пренебрегаем, неизбежно оказывается по ту сторону границы, как уникальный мраморный иконостас взорванного храма Христа Спасителя. Надо отдать все силы, чтобы такое не повторялось.

Анатолий Тимофеевич Зверев трудился во благо отечественной культуры. Его искусство — национальное достояние. Оно должно быть обнародовано.

РУБИНА АРУТЮНЯН

«Третьякову я бы подарил с удовольствием»

«Великий русский рисовальщик», — говорил об Анатолии Звереве Пикассо. «Каждое прикосновение его кисти священно», — считал Роберт Фальк, один из крупнейших художников первого русского авангарда. Советская пресса была так же категорична в оценке художника: «мазила», «такое может сделать каждый», — писала она. И лишь теперь, в период перестройки, уже после смерти художника, появились статьи, в которых делается робкая попытка переосмыслить творчество Зверева.

Но и здесь, сожалея, что народ не знал Зверева, художника пытаются представить таким романтическим «русским Модильяни»: сумбурным, нелепым, бедным и неприспособленным гением, который сам перекрыл себе дорогу к признанию. И ни слова о том, что Зверев был не художник-одиночка, а один из ярчайших представителей целого движения в советской живописи, возникшего ещё в 50-х годах — «второго русского авангарда», — так называли это явление на Западе.

Ещё при жизни Анатолий Тимофеевич Зверев стал фигурой легендарной. Его знали и художники, и маститые коллекционеры, и простые любители живописи, и дипломаты, и таможенники, и милиция. Люди приезжали из других городов и даже из других стран, чтобы заказать картину Звереву. Но найти его в столице было нелегко. Он не стремился зарабатывать деньги, большие гонорары пугали его.

Поэтому он так любил скрываться у кого-нибудь из своих многочисленных друзей, рисовал, ночами сочинял стихи, а в остальное время играл в свои любимые шашки, попивал водочку и вёл бесконечные разговоры. Точнее, монологи.

В своей квартире предпочитал не жить. Там он чувствовал себя беззащитным и одиноким. И недаром. Ведь именно оттуда его часто забирали в милицию и избивали за тунеядство, за его общение с иностранцами, а то и просто — за крамольные слова. Иногда отвозили в психиатрическую больницу.

Жизнь по друзьям не тяготила Зверева — он считал себя человеком по-настоящему свободным, хотя и давалась эта свобода дорогой ценой. Всем своим поведением он противопоставил себя официальному образу жизни: по нескольку лет жил без паспорта, отказывался от пенсии, не стремился участвовать в каких-либо выставках.

При мне на предложение знаменитой Третьяковской галереи приобрести его работы он ответил: «Третьякову я бы сам подарил с удовольствием, а вам зачем — пылиться в запасниках? Я уж лучше нарисую кому-нибудь за десятку — пусть висит дома на стене».

Однако, что бы ни делал Зверев в жизни, его всегда отличал подлинный артистизм. Многие воспринимали это как эпатаж. Но побороть свою натуру он не мог. Кроме того, такой эпатаж был для него зачастую маской, самозащитой. Он любил жизнь — об этом лучше всего говорят работы Зверева. Мир и людей он стремился видеть более прекрасными, чем они есть на самом деле. И поэтому расцветает в его картинах увядающий букет цветов, а женщины в его работах стремительно молодеют и хорошеют. Больше всего любил Зверев рисовать детей, животных и… самого себя. Самые благодарные модели, считал он.

О том, как работал Зверев, ходят легенды. И действительно, в ход шло всё, что имелось под рукой: соль, мука, окурки. Рабочим инструментом могли быть не только кисти, но и зубные щётки, бритвенные кисточки. Вместо мастихина — обычный десертный нож. Он мог залить работу целым слоем воды, предпочитал, правда, рисовый отвар: «Краска лучше держится, а рис можно съесть». И тогда боишься прикоснуться к готовой акварели, она может просто утечь с листа. Иногда его работы настолько прозрачны, что краска буквально просвечивает слой за слоем до самого холста. А то мог взять и выдавливать на холст целые тюбики краски. И работа будет неделями сохнуть, прежде чем её можно будет повесить на стену.

И ещё — работал художник необычайно быстро. Некоторым это казалось небрежностью. Однако это не так. Он был просто заряжен творческой энергией. Картина сама, почти стихийно, выплёскивалась из него. Решение приходило мгновенно, а рука уже работала автоматически, смешивая краски, подбирая цвет. За всю жизнь Анатолий Зверев сделал несколько тысяч работ. Они не все однозначны, могут вызвать противоречивые мнения, но никого не оставляют равнодушными. Он, например, пользовался большой любовью некоторых официальных художников. Их Зверев называл «реалистами». К ним в мастерские, расположенные в старом центре Москвы, в бывшей гостинице напротив Художественного театра, он часто приходил ночевать.

А рядом с «реалистами» находилась квартира вдовы известного поэта Николая Асеева — Оксаны Михайловны, с которой Анатолия Тимофеевича связывали многие годы трогательных отношений. Была у этой квартиры и ещё одна тайна. Существует мнение, что Зверев не очень дорожил судьбой своих работ. Так вот в квартире Асеевой хранил художник тщательно подобранные, в больших твёрдых папках работы, которые он особенно ценил. Он показывал их лишь немногим. Мне довелось видеть эти работы и даже получить некоторые в подарок. Могу сказать — в папках хранились работы высокого музейного уровня.

Весть о смерти Анатолия Зверева стремительно облетела Москву. На его отпевании и похоронах собралось более тысячи человек. Смерть художника оплакивали не только в Москве. Его память чтили в Париже, Нью-Йорке, Лондоне, Мюнхене…

А мне лично наиболее памятны те минуты, когда он, заканчивая работу и внимательно сравнивая натуру с портретом, как всегда, произносил своё непременное: «Улыбочку!» — и делал последний мазок. А затем начинал тщательно выводить свои инициалы. «В конце концов, — говорил он, — моя подпись тоже что-нибудь значит».

«Еще бы, — отвечала я, — АНАТОЛИЙ ЗВЕРЕВ!»

АННА МЕССЕРЕР

Зачинатель русского нонконформизма

Анатолия Зверева я знала не один десяток лет. В молодости он иногда жил на даче моего отца, где много и вдохновенно работал. Нередко он заглядывал в нашу московскую квартиру и каждый раз оставлял нам на память о себе портрет какого-нибудь члена нашей семьи, либо нарисованный букет цветов, который в тот момент стоял на столе, либо рисунок приглянувшейся у нас в доме вещицы. У меня всегда были наготове краски и материал на тот случай, если на Толю найдёт вдохновение и ему захочется поработать. Он рисовал всех нас по многу раз, даже собака не оставалась без его внимания.

Иногда Толя пропадал надолго, и тогда в Москве появлялась очередная версия о его смерти. У меня были телефонные номера, которые он мне оставлял, как он выражался, «на крайний случай». По ним я выясняла, что Толя жив. За него всегда было неспокойно, так как он не имел постоянного пристанища и нигде не задерживался подолгу, опасаясь провокаций КГБ. Работники этого учреждения действительно были к нему «неравнодушны» и при случае пытались напомнить художнику о своём существовании. Нередко Толя появлялся со следами побоев и с грустной улыбкой пояснял: «Опять им на глаза попался».

Бытовая сторона жизни А. Зверева оставляла желать много лучшего. Но, как и подобает большому художнику, он стойко переносил все лишения, так как твёрдо верил в себя, в своё призвание и свой талант. В этом он находил поддержку со стороны друзей и коллег по искусству.