Зеленая терапия. Как прополоть сорняки в голове и взрастить свое счастье - Сью Стюарт-Смит

и рассказывал мне все это, я чувствовала, что сад помог ему восстановить связь с чем-то истинным и неиспорченным в его сознании. То, как он смог вернуться к своим детским воспоминаниям о природе через нынешний опыт в саду, было признаком того, что он восстанавливал более целостное самоощущение и свое чувство идентичности. Как он сказал, в природе все «взаимосвязано». Работая с растениями и почвой, он вновь обрел свою способность испытывать внутренний покой.

Когда выдающийся американский психиатр Карл Меннингер начал работать в Канзасе с травмированными ветеранами Второй мировой войны, он был впечатлен тем, в какой степени работа с растениями помогла его пациентам вновь открыться для жизни. Опыт Эдди подтверждает это наблюдение. Меннингер на протяжении всей своей карьеры продвигал садоводческую терапию как ценное дополнение к психиатрическому лечению. При этом он описал садоводство как деятельность, «которая приближает человека к земле и Матери-природе, приближает к красоте, приближает к непостижимой тайне роста и развития»[102]. Он признавал, что в саду можно испытать особый и важный вид интимной близости, которая никак не связана с другими людьми.

В саду была клумба, сделанная недавно, над которой Эдди работал в основном самостоятельно, засаживая ее цветами и травами. Увидев, как «пустырь превратился во что-то прекрасное», он испытал огромное удовлетворение. Почва была хорошо возделана, и для достижения такой трансформации потребовалась тяжелая физическая работа – напряжение, которое хорошо помогает в избавлении от чувства гнева и разочарования. Рассказывая, как сильно ему нравилось то чувство, которое дала ему эта работа, он вдруг замер как вкопанный и воскликнул: «Вот! Вот эта маленькая клумба. Это был я!» Слова Эдди ясно показали степень его самоидентификации, словно, преобразив этот клочок земли, он рекультивировал пустырь, бывший внутри него самого.

5. Вернуть природу в город

«Таким образом, наслаждение прекраснейшими загородными природными пейзажами и связанным с ними отдыхом является своего рода монополией очень немногих богатых людей. Огромное большинство общества, включая тех, кому это принесло бы наибольшую пользу, лишено этого».

Фредерик Лоу Олмстед (1822–1903)

В моем огороде есть уголок, где растет несколько люпинов. Хотя корнями они находятся в почве Хартфордшира, каждое лето, когда они расцветают, они переносят меня обратно в долину, что расположена в самом сердце острова Крит.

Этот маленький участок с люпинами навевает воспоминания о путешествии с Томом, в которое мы отправились, чтобы посмотреть на дикорастущие цветы. Мы остановились в отдаленной таверне, владелец которой предложил быть нашим гидом. Втроем мы пошли посмотреть на местные растения и попробовать нежную дикую спаржу, растущую там в изобилии. В какой-то момент Том и Ламброс остановились, чтобы получше рассмотреть дерево, а я, войдя в свой ритм, с наслаждением зашагала вперед по извилистому маршруту.

Завернув за угол, я увидела оливковую рощицу, утопавшую в синем ковре цветов. Ранее тем утром мы видели несколько люпинов, но сейчас передо мной раскинулся целый луг, где они росли во впечатляющем количестве, – и это было неотразимо. Я сошла с тропинки и вскарабкалась наверх, пробираясь сквозь море цветов.

Судя по виду деревьев, место это было довольно древнее, и с чувством, что я наткнулась на что-то почти секретное, я остановилась. Не могу сказать, как долго я стояла, купаясь в синеве и ярких лучах солнца, светившего с ясного неба над головой. Время, казалось, не шло, а тянулось, и в меня проникала глубокая тишина. Чары рассеялись когда я услышала знакомый голос, зовущий меня по имени. Я помедлила, наслаждаясь последним мгновением одиночества, и только потом кликнула остальных, приглашая их присоединиться ко мне.

Как только мы вернулись домой, я принялась искать семена дикого люпина, преисполненная желания восстановить связь с тем моментом на критском лугу. Семена этого сорта трудно найти, и в конце концов я остановилась на другой дикой разновидности – Lupinus perennis. Люпины, которые я вырастила в том году и которые растут до сих пор, стали выше, но их цвет уже не соответствует великолепию того оригинального синего. И все же этот участок с люпинами по-прежнему остается для меня воплощением того самого места на Крите. Каждое лето, когда они расцветают, в моем сознании открываются врата, через которые я могу вновь пройтись своими критскими тропами.

Как и многие другие творческие начинания, создание сада может быть реакцией на потерю. Разбить сад может в той же степени значить воссоздать его или сотворить; может быть идеей рая, чем-то, что связывает нас с пейзажем, который мы любили, и способно компенсировать нам нашу разлуку. Еще в глубокой древности легендарные висячие сады города Вавилона несли в себе именно этот смысл. Царь Навуходоносор II хотел облегчить тоску своей жены по пышным зеленым горам ее родины, которую ей пришлось оставить ради мужа. Построив пирамиду с каскадом многоуровневых садов, он дал ей лучшую возможную альтернативу зеленой горе, где она могла прогуляться и успокоить свое тоскующее по дому сердце.

Задолго до этого древние шумеры начали строить города, которые дополняли частичкой природы. Идея озеленения города отнюдь не принадлежит современности: городские парки и сады так же стары, как и сами города. Планы Урука, одного из самых древних городов[103], построенного примерно в 4000 году до н. э. и расположенного на территории нынешнего Ирака, показывают, что одну его треть составляли сады или парки, треть – поля, а оставшуюся треть – жилые постройки. Древние римляне называли это rus in urbe: буквально – перенос сельской местности в город. Rus in urbe компенсировала людям жизнь в отрыве от природы и позволяла получать лучшее от того и другого. Древние признавали живительное воздействие садов, и использовали пышность растительности, тень деревьев и красоту цветов, чтобы обогатить свою городскую среду.

На протяжении всей истории даже самые знаменитые города были шумными, многолюдными и с большим количеством загрязненного воздуха. Великий эссеист и садовод семнадцатого века Джон Ивлин[104], взяв за основу идею rus in urbe, предложил создать серию парков и садов вокруг Лондона, чтобы избавить город от вредного смога. Его выбор пал на жимолость, жасмин, сирень, розмарин, лаванду, можжевельник и мускусные розы. Эти кусты и деревья с сильным запахом, как он думал, посредством «невинной магии <…> наполняли бы соседствующие места своим благоуханным дыханием» и помогали бы противостоять сернистому морю угольного дыма, застилавшего воздух. Природные богатства должны были принести лондонцам и другие преимущества, такие как улучшение здоровья, наслаждение красотой и возможности для отдыха.

Смелые планы Ивлина так и не были реализованы, хотя он прекрасно понимал, что