Избрание сочинения в трех томах. Том второй - Всеволод Кочетов

— Напрасно? Как так напрасно? До войны–то до этой пшеничные я пекла. И с печенкой говяжьей, и с рыбкой солененькой.

— Верно, — поддержал жену и Иван Петрович. — Сказал я тут: горушка поменьше. А ведь если подумать — горища это, восстановиться как следует. Сколько времени прошло, а всё ли как надо наладили? Крепко разорил нас немец.

Семен Семенович сорвался со скамьи и несколько раз — до кухни и обратно к столу — просеменил на своих кривоватых ножках.

— Ясно–понятно, разорил! — вскричал он тенорком. — Ясно–понятно, еще горищу преодолеваем. Да разве не подалась она?

— Податься подалась, правильно это, Семен, — сказал Иван Петрович. — Но дело разве только в том, чтобы восстановиться? А ты вот про что подумай. Пока война шла, — не про Сибирь говорю, не про тылы, — про свой колхоз… так вот, пока война шла, наш–то колхоз вперед не двигался. Верно? Верно. Выпали они у нас, годы те? Выпали. А мы бы за три–то, за четыре года ку–у–да ушагали! Вот про какую потерю говорю.

Майбородов понимал, конечно, что разговор этот ни для Панюкова, ни для Ивана Петровича не нов, что давным–давно переговорили они и о причинах, замедливших развитие их колхоза, о дальнейших его перспективах, и что говорят они всё это сейчас не для себя, а специально для своего ученого гостя, но говорят горячо, умно и убедительно. Пусть для них не ново, — для него, во всяком случае, нового в их словах много. Майбородов снял очки, положил их перед собой на стол, сидел, по–женски подперев щеку рукой.

— Петуха на крышу посадить дело не хитрое, — продолжал Иван Петрович. — Взял лист жести да вырезал. Петуха в чугун с лапшой положить труднее. Для этого не просто восстановиться — догнать ушедшее время надо, да еще и перегнать его. Помнишь, может, как перед войной пятилетку сидели плановали? Урожаи какие мыслили собирать, скота сколько иметь?.. Нам бы с Федором и делать поди теперь нечего было: в каменщики бы пришлось переучиваться. Кирпичный завод хотели же строить!

— Построим! — Панюков разрезал воздух рукой. — Гляди, сколько лет земля под чертополохом гуляла… А без малого довоенный урожай осенью–то сняли. Ну что ж, что ржанка? — Он обернулся к Евдокии Васильевне. — Зато вдоволь. А нынче и пшеничная будет, целое поле озимой засеяли, да еще и яровую посеем. С соловьиными языками, правильно это товарищ профессор сказал, и я в таких пирогах не нуждаюсь, а что с печенкой, с рыбкой — за милую душу в каждой избе будут. И ясно, и понятно! Пока же, тетка Дуня, угости хоть своим капустником. Сил прикопить надо — с дочкой твоей тягаться завтра на исполкоме.

Семен Семенович снова уселся на лавку, снова сосредоточенно насупился. Евдокия Васильевна обмахнула полотенцем и без того чистую клеенку и выставила на стол четыре, зеленого бутылочного стекла, граненых стакана.

3

Утро началось солнцем: Было оно ясное, тихое. По глубоким колеям, врезанным полозьями саней в зимнюю дорогу, с веселым хлюпом побежала вода. Набухая, оседал снег в канавах, шелковисто белели над канавами барашки краснокорых верб; мошки дымными облачками вились на припеке возле сенных сараев.

Майбородов только что вернулся к себе в мезонин: с деревенскими ребятишками он расставлял скворечни по селу, — устал. Но в запыленное с зимы оконце мезонина бил властный горячий луч, звал на воздух, под голубое светлое небо, и профессор, не тратя времени на отдых, протер насухо массивные, витой букетной стали, стволы своей «двадцатки» с малопульным третьим стволиком снизу, приготовил подсумки, рюкзак, затянул под коленками ремешки на высоких голенищах сапог и собрался было на очередную экскурсию вокруг Журавлихи; а успеет, так и в лес сходит, посмотрит, чем заняты клесты, поползни, не намерены ли болтливые чечетки уже отступать перед надвигающейся весной — лететь дальше на север.

В кухне он столкнулся с Евдокией Васильевной.

— За вами, гражданин профессор, — переводя дыхание, остановила она его. — Пойдемте на птичник! Скорее только, прошу, вас!..

Ничего толком из ее торопливых, на ходу, объяснений Майбородов понять не мог. Он слышал одно: «Цыплята — что! Тех я с девчонок водила. А голыши эти — квёлые какие–то. И то мы пробуем, и другое, — всё одно падают, гражданин профессор».

Она так часто употребляла это «гражданин профессор», что Майбородов не выдержал.

— Евдокия Васильевна, уважаемая, — сказал он, перебираясь через лужу. — Может быть, мы оставим официальный тон? Меня зовут Иваном Кузьмичом. Тезки мы с вашим мужем.

— А мне и лучше — по имени–то, по отчеству, — согласилась Евдокия Васильевна. — Входите, Иван Кузьмич. Только быстренько! — И распахнула обитую войлоком низкую дверцу в жаркую обширную избу.

Тонкий пронзительный писк плеснулся навстречу Майбородову. Он наклонил голову и, как был — с ружьем, с подсумками, рюкзаком, быстро шагнул через порог. Сотни цыплячьих голов поднялись точно по команде, обернулись на шум; пушистые желтые шарики, усеявшие все помещение, застыли на мгновение, а затем стремительными потоками, разом со всех сторон, хлынули к ногам вошедших.

Майбородов разглядывал низко поставленные фанерные зонты, под которыми, как под материнским крылом, могли дремать и обогреваться крикливые птенцы, увидел десяток блюдечек с водой и опрокинутыми в них вверх дном стаканами — для того, чтобы цыплята не забирались в воду с лапками; иначе, при их возрасте, они могут утонуть даже в блюдце. Профессору было ясно, что перед ним питомцы инкубатора, всего два или три дня как вылупившиеся из скорлупы.

Торопливо перебирая лапками, наступая друг другу на спины, на головы, цыплята, подобно воинам Рима при штурме, пирамидой лезли на болотные сапоги Ивана Кузьмича и, не умолкая, на комариных, высоких нотах, пищали.

Евдокия Васильевна не давала Майбородову задерживаться для созерцания цыплячьего приступа.

— Леггорнята это. Не о них разговор. Вон в ту дверку пройдем, в другое помещение, — торопила она.

Хорошо сказать — пройдем. Майбородов сделал короткий шажок, скользя подошвой по полу, как на лыжах. Пирамида рассыпалась, цыплята оглушительно заверещали, кто–то из них пострадал и, прихрамывая, пустился наутек в дальний угол. Вслед за ним побежало еще несколько. Майбородов знал зачем. Эти нежные и безобидные с виду существа имеют жестокую повадку. Если они увидят кровь на лапке или на голове собрата, то из любопытства расклюют, разворошат ему ранку острыми клювиками, защиплют и затискают его до смерти.

Кое–как, в неуместных здесь грубых своих сапожищах, Майбородов добрался до указанной Евдокией Васильевной двери в противоположной стене.

Во втором отделений птичника было несравнимо тише, если не совсем тихо. Десятка, полтора неуклюжих птенцов уныло толпились посреди пола. Их голые шеи и синие головы не оставляли сомнения, что это и есть те индюшата, которые — как ни бейся — всё падают.

Подтверждая слова Евдокии Васильевны, на подоконнике скорбным рядком лежали четыре бездыханных индюшонка.

— И вчера двух выкинуть пришлось. Поклюют крупки, поскучнеют, повянут, что былинки полевые, и падают. Мы уж с Феклой и крупку сыпать теперь боимся. Чем и кормить — не ведаем. Как эти околели, с того часа и живые у нас сегодня некормленые сидят.

С просительной надеждой смотрела Евдокия Васильевна на Майбородова. Не сводила с него своих старчески бесцветных, но не утративших живости глаз и бабка Фекла, молчаливо застывшая возле окна.

Стесненный этим настойчивым взглядом женщин, Майбородов пробурчал что–то малопонятное не только им, но даже самому себе. Он поднял с пола и подержал в ладонях индюшонка, задал несколько вопросов: как–де кормят, чем, проветривают ли помещение, где сейчас взрослые индюшки.

— Ах, на дворе, гуляют! Так, так…

— Первые выводки, — то указывая на мешок с пшеном, то передвигая на подоконнике дохлых птенцов, то просто разводя огорченно руками, говорила Евдокия Васильевна, — ну, шут уж с ними, коли не удались. Других бы вот удержать… Ведь птица–то какая! Фунтов на десять, на двадцать взрослая–то тянет. Одна надежда на вас, Иван Кузьмич. Своего опыта не имеем. Привез председатель зимой десяток индюшек да двух петухов ихних. Доходная, говорит, статья. Оправдай, мол, Васильевна. Выходит, не оправдываю.

Майбородову было жарко в душном птичнике, он то и дело утирал лицо платком.

— В данную минуту, Евдокия Васильевна, — заговорил он наконец, — в данную минуту сказать что–либо наверняка — трудно. Надо понаблюдать, произвести исследования.

— Когда тут наблюдать–исследовать! Пока исследуешь, все пооколевают.

Спорить против такого довода было невозможно. Следовало действовать принимать экстренные меры. Но как действовать? Какие меры принимать? Майбородов ощутил растерянность, подобную той, какая охватывает врача у постели тяжелобольного, диагноз болезни которого он поставить не в состоянии. Растерянность усугублялась еще и тем, что Майбородов не имел профессиональной выдержки, какую имеют врачи. Ожидающие взгляды Евдокии Васильевны и бабки Феклы его удручали, он стал нервничать. Снова поднял с полу одного из наиболее скучных индюшат, потискал его, прощупал внутриутробный желток — увеличен, живот большой, отвислый, глаза тусклые, полузакрытые. Ну, а что эта констатация дает? Может быть, у индюшат энтерогепатит — болезнь печени и кишок. Но энтерогепатит, если не изменяет память, поражает индюшат в возрасте не менее месяца; эти же едва прожили на свете две недели.