Женский портрет в три четверти - Михаил Кривич

Директор, зафиксировав на лице благожелательную улыбку, повел нас к дверям. Он чуть пришаркнул ножкой, когда расставался с Бризкоком, а мне пожелал доброго здоровья и острого пера.

Или наоборот. Во всяком случае, он точно чего-то мне пожелал и выразил надежду, что наша замечательная газета не обойдет вниманием его замечательный институт.

Миша, как ты работаешь с этим образцовым отечественным монстром?

Когда я задал этот вопрос Мише, он ответил, что работает не с этим типом, а со своими срезами, тип же ему не мешает, поскольку если он будет мешать Кравчуку и еще двум-трем Кравчукам, то институт закроют к чертовой матери. А если Кравчука и еще двух-трех Кравчуков сделать начальниками лабораторий? Тогда, ответил Кравчук, Кравчуки начнут раскрывать рот и к той же матери отправится многоуважаемый директор. Такова диалектика развития науки в отдельно взятом институте.

То, что я увидел и услышал в Мишиной лаборатории, было для меня полнейшей абракадаброй. Они сыпали терминами, щелкали тумблерами, тыкали указательными пальцами в пики на кривых, чесали переносицы (Кравчук - и затылок), вытаскивали из термостатов какие-то стекляшки с притертыми крышками, словом, занимались своими делами, и начхать им было на московского корреспондента. Я пытался вклиниться в поток профессионального трепа, но от меня отмахнулись, как Могилевский отмахивается от знакомых, которые просят у него камеру на денек-другой.

К счастью, в лаборатории, где денно и нощно, не щадя себя, открывает тайны природы Михаил Кравчук, бок о бок с замечательным советским ученым, чьи труды составят гордость отечественной науки, трудятся, также не щадя себя, скромные, но очень нужные лаборантки. Дружеская беседа с ними за чашкой чая скрасила мое затянувшееся пребывание в храме биологии. Не знаю, как там насчет приготовления срезов, наверное, с этим у них тоже все в порядке, но чай они заваривают замечательно - в такой большой конической колбе из термостойкого стекла, и заварку сыплют от души.

Заварку я им дал свою. Всегда вожу с собой пачку нормального чая. Где я его добываю - моя личная тайна. Если расскажу, будет слишком много конкурентов, и источник иссякнет. Такова суровая проза жизни.

У знаменосца отечественной биологии Кравчука очень славный эскорт. Но равных Оле и Елене в нем не оказалось.

Все они, из эскорта, хотят замуж за знаменосца. Некоторые, из особо нетерпеливых, успели, не дождавшись Мишиного предложения, повыходить замуж за других и нарожать детей. Я узнал многие подробности их семейной жизни и, разморенный крепким чаем, поведал кое-что из собственного семейного опыта. Времени у нас было вдосталь - профессор с коллегой Кравчуком никак не могли оторваться от каких-то кривых на миллиметровке. Они опомнились лишь тогда, когда из дирекции прибыл нарочный в сером костюме и пригласил гостей на скромный обед в маленьком директорском зальчике позади общей столовой.

Было ужасно скучно. Так что всю эту сцену я исключаю из своего в целом увлекательного повествования.

- Миша,- сказал я по окончании обеда,- отчего ты не женишься на ком-нибудь из своего коллектива?

- Оттого, Костя (мог бы и Константином Григорьевичем величать, язык бы не отсох), что я пока не нашел своего идеала.

Типичная послеобеденная реплика очень сытого человека.

- Советую тебе сделать предложение пианистке Елене. Она, конечно, без всяких размышлений тебе откажет, ты будешь страдать, это возвысит твою душу, и ты откроешь еще что-нибудь бессмертное.

- Чтобы открыть еще что-нибудь, надо сначала открыть хоть что-нибудь.

Сейчас он играет скромника...

- Сэр Уильям,- я громко апеллирую к авторитету,- как по-вашему, то, что сделал коллега Кравчук, можно считать открытием?

Профессор не желает принимать участие в нашей перебранке.

- По-моему,- отвечает он,- нам следует поблагодарить хозяев за гостеприимство и любезную встречу. Спасибо, уважаемые господа!

Он встает и протягивает руку директору института. Человек в сером провожает нас до вестибюля, вахтер держит руки по швам и украдкой подмигивает мне, единственному своему, с виду, человеку из столичной команды, Кравчук плечом толкает дубовую дверь, и мы оказываемся на улице, под величественными колоннами Института Кравчука.

Глядишь, он и впрямь когда-нибудь будет так называться.

И только теперь я понимаю, что ничегошеньки не узнал о том, что и как этот титан Кравчук сделал в своей лаборатории, чем вообще занимается институт, кроме того, разве, что лаборантки умеют заваривать чай, директор глуп, вахтер бдителен, а человек в сером скрупулезно соблюдает протокол. И еще там есть прибор, который называется... Как-то он называется. Но как?

Если я и на сей раз не выполню редакционного задания, мне придется худо. Но в такой изумительный летний день даже думать не хочется о всяких гадостях.

Мы гуляли по невзрачным улицам, убивали время на зеленых скамейках, кормили лебедей, без которых не может существовать теперь ни один город, не желающий прослыть малокультурным, отсталым, провинциальным. И знаете, он, вскормивший и взрастивший Мишу Кравчука, оказался не так уж плох. Во всех городах есть что-то привлекательное, но не всегда находится время это увидеть.

Во всех людях... Почти во всех людях есть что-то...

Быоты могут быть загнаны очень глубоко, за грубую скорлупу, за каменные стены. Их можно экранировать разными побрякушками вроде ложногреческих колонн и гербов на фронтоне, накрывать толстыми ковровыми дорожками, заслонять схемами и плакатами, но все равно они просачиваются наружу и появляются в том или ином обличье. Даже бараки, в которых долгие годы жили обычные люди, приобретают свое лицо - или нет, лицо тех, кто в них обитал, грубые дощатые стены впитывают в себя эманацию, исходящую от несчастных людей - счастливые в бараках не живут,- накапливают и потом излучают. "Жалкое жилище,- говорим мы, глядя, как пыхтит бульдозер, круша подгнившие стены,- жалкое и убогое, а что-то такое в нем было, правда?" Правда.

Но все-таки здорово я придумал - бькпы. Хорошее словечко.

Во всяком деле нужны профессионалы. Вертеть словами - моя профессия. Бьюты, бьютики, прекраски, красивки, красулечки, очаровашки... Нет, все-таки быоты - в самую точку попал.

Здание концертного зала, маленький фальшивенький ле Корбюзье из шершавого бетона и запыленного стекла, с козырьком над парадным входом и скульптурой юноши, играющего на чем-то духовом, тихо и непрерывно излучало. Так тихо, что не всякий бы заметил. Надо было находиться в моем душевном состоянии - назовем его элегическим,- чтобы обнаружить без приборов это бьют-излучение, Б-эманацию, B-rays. Архитектор и скульптор хотели как лучше, они, наверное, очень старались, но что-то у них не вышло. Таланта не хватило, помешали, приказали. И все же какая-то малость - пяток миллибьютов, а то и микробьютов - успела проникнуть внутрь, в бетон и чугунное литье.