Рецепт вранья - Одри Дивон

«Эй, ты кто? — крикнул Ноам. — Чего лезешь не в свое дело?» Честно говоря, если бы он начал меня благодарить за то, что я их спасла, я бы в нем разочаровалась. Я вообще не хотела ничего отвечать. «Эй ты, я к тебе обращаюсь! Давай, спускайся! Надо же посмотреть, что там за Зорро объявился!» — «А ты, часом, не Женщина-кошка?» — подхватил Кевин. Я молча спустилась в подвал. Помню, от затхлого воздуха у меня перехватило дыхание. На глаза навернулись слезы, но я убеждала себя, что это от вони, а не от страха. Знаешь, там, где я росла, мне постоянно твердили, что ни в коем случае нельзя оставаться в комнате одной с тремя мужиками, особенно если комната — в подвале.

Я стояла и пялилась в землю. От ужаса. Ко мне подошел Ноам. Я не так уж и ошиблась насчет его внешности. Он и правда оказался высокий и худой, с очень черными глазами, а под ними — мешки в поллица, у хороших мальчиков таких не бывает. Он достал сигарету и щелкнул зажигалкой. Вспыхнуло пламя, и я на миг увидела его вздернутый нос и огромный, как мне показалось, рот. Руки у меня стали ватными. Я оробела — впервые в жизни. «Ты что, за нами шпионишь?» Он медленно выпустил струю дыма мне в лицо. Ты не поверишь, но я почувствовала, как этот дым оседает у меня на щеках. Сексуально до ужаса. Я закрыла глаза. «Отвечай, чего тебе надо?» В углу, возле синтезатора, сидели двое других и по-волчьи улыбались. Но я перестала их бояться. «Я единственная, кто понимает твою музыку». Я специально обращалась только к нему, чтобы эти два баклана в углу поняли, что они тут никто, так, статисты. «Мне нравится твой голос. Нравится, как ты выдыхаешь ноты и глотаешь вздохи. Нравятся дебильные слова, которые ты сочиняешь по ночам после трех косяков. И истории твои нравятся. Те, которые ты рассказываешь своим друганам. Мне нравится, что скоро ты их бросишь, потому что без них быстрее добьешься успеха. Мне нравится, как ты пресмыкаешься перед каким-нибудь козлом, если думаешь, что он поможет тебе пролезть наверх, а потом перед дружками поливаешь его говном и говоришь, что он полный придурок и что не родился еще на свет человек, который будет тебе диктовать, что делать, хотя на самом деле ты ради славы душу прозакладываешь, но, когда продюсер тебе намекнет, что желает пообщаться с тобой без штанов, ты пошлешь его лесом. И я — единственный в мире человек, который точно знает, что с тобой дальше будет». Он заржал во весь голос. И вынес приговор: «Ну ты правда крутая».

Так начался их роман, похожий на романы, описанные в книгах, которых она не читала. Ноам разрешил ей присутствовать на репетициях. Как любому новому предмету в привычных декорациях, ей понадобилось время, чтобы отвоевать себе место. Первые две недели она чувствовала себя среди них чужой. Ей казалось, что она — незваный гость, но все равно сразу после работы приходила в подвал, никогда не опаздывая к началу репетиции, садилась в уголке и молчала. Она была счастлива уже тем, что ей позволили занять этот крохотный пятачок, позволили существовать в их пространстве. Она слушала их всем своим естеством, не произнося ни слова, и, даже когда репетиция заканчивалась, воздерживалась от любых комментариев, слишком дорожа своей привилегией, чтобы рисковать ее утратой. В сущности, она знала, что недалек тот день, когда они сами захотят задать ей множество вопросов, спросить, что она думает об их работе. И все то время, что она безмолвно сидела у себя в уголке, она про себя готовилась к той минуте, когда ей будет предоставлено право голоса. Ловила фальшивые ноты, запоминала каждого «петуха», пущенного вокалистами, отмечала рассогласованность в звучании инструментов. И она победила недоверчивое презрение его компаньонов. Она смеялась их шуткам так же, как смеялась им раньше, стоя возле водосточной трубы. В конце концов они просто забыли, что она не из их тусовки. С последним аккордом она вставала, махала музыкантам рукой и уходила, не напрашиваясь на продолжение. Теперь ей стало гораздо легче пережить день, потому что она знала, что вечером погрузится в музыку Ноама, на которого старалась не слишком уж пялиться. А потом настал день рождения Кевина. Ему стукнуло двадцать пять. В тот вечер они встретили ее на пороге студии. И Кевин сказал: «Только тебя и ждем». И она поняла, что наконец стала частью целого, немой мелодией провинциальной рок-группы. Лола рассказывала мне об этом, и ее лицо окрасилось улыбкой, явившейся из былых времен, воскресшей из небытия, той самой улыбкой, с какой она выслушала парней, заявивших: «Сегодня не репетируем. Сегодня у Кевина дэ-рэ. Идем в «Сен-Луи», выпьем». «Сен-Луи» был обычным баром — с поцарапанной цинковой стойкой и расшатанными табуретами, донельзя утомленными своим рабским существованием и мечтающими об одном: когда же наконец кончится эта мука и их потертые сиденья из кожзаменителя освободятся от задниц всяких алкашей. Но в тот вечер задрипанный бар был для нее самым нарядным местом на земле, потому что она пришла сюда праздновать — не только день рождения Кевина, но и свою победу. Они сели рядом, образовав дружеский кружок, обсудили события последних недель, разобрали неправильные аккорды и помянули недобрым словом парижского продюсера, обещавшего им позвонить, да так и не позвонившего. И тут Лола тонким, как будто не своим голоском пропищала: «Зря он заставляет вас ждать. Он совершает большую ошибку». Разумеется, она гладила их по шерстке, но своей цели она добилась: они обратили на нее внимание. Волшебный миг! Они смотрели на нее взглядами, в которых светилась не вражда, а любопытство. «Они потом будут локти себе кусать, — решилась добавить она. — Упустят вас сейчас, а потом, когда ваш диск выйдет, поймут, что прогадали. Что надо было слушать ухом, а не брюхом». Комплимент явно выходил за рамки обычной меломании. Ноам сидел с кротким видом мудреца, первым сообразившего приблизить ко двору новенькую. Лола заметила его удовлетворенную улыбку. Но не более того. Они проспорили всю ночь — о музыкальной карьере, о концертах и выступлениях по радио. У Ноама, когда он говорил, в глазах вспыхивали искры яростного безумия, притягивавшие ее как магнитом; он рассуждал о будущем так, словно знал наверняка, что успех к ним придет, не сегодня, так завтра; он не вешал им лапшу на уши, а пророчествовал. Каждый раз, когда он начинал вслух мечтать о том, как полуголые фанатки будут рвать на них майки, Лолу пронзала острая боль. Но парни начинали смеяться, и своим смехом стирали ее боль. Потом им объявили, что чудесный бар закрывается; хозяйка не стала от них скрывать, что ей уже далеко не двадцать пять, она устала за день как собака, а с утра ей опять открываться. Они заплатили за выпитое, все вчетвером собрав по карманам мелочь, — у подвальных музыкантов лишних денег не водилось. Прощаясь, Ноам сказал друзьям: «Я ее провожу».