Исповедь на тему времени - Зорин

— А Сущего на небесах можно?

В голосе Феофила звенела издёвка.

— Но Он обещал спасение!

Феофил стукнул кулаком по лбу:

— Ах, я забыл, что вы Его видели!.. Вы даже протыкали копьём Ему рёбра!

Горизонт уже разрезал солнце. Повеяло прохладой. Феофил открыл рот, но из толпы насмешливо закричали:

— Уж не Феофил ли — неведомый Бог?

Он осёкся.

— Не святотатствуй! — призывали его. — Поклонись Христу!

Феофил погладил бородку, точно снимая с неё слова.

— Висящему мешку? Его чудачествам? Он вынудил к предательству, а потом обещал за это вечные муки. Он говорил притчами, будто мало простых и ясных слов. Он подкупал чудесами, которые легко повторить.

В подтверждение Феофил, высморкавшись, достал рыбий хвост и снова бросил вниз.

В толпе зашептались. Раздвинув толпу, на холм поднялся убогий.

— Христос лечил бесноватых, — состроил он рожу. — А ты?

Феофил влепил ему пощёчину.

— Я тоже. Или подставишь другую?

Убогий присел на корточки.

— Болтать все могут, — обнажил он кровавые дёсны. — А способен ли ты пострадать за своего отсутствующего Бога?

— Как мы — за Царство Небесное! — закричали снизу.

Феофил вскинул голову.

— Могу и просто так! Чтобы убедить вас, надо поразить? Так распните меня!

Он насмешливо замолчал.

— Ну, что же вы? Или не хватает духа? Вам не нужно разрешение ни прокуратора, ни синедриона, я, Феофил, даю его вам!

Он победно посмотрел вниз.

А там уже на скорую руку сколачивали крест из засохшей смоковницы.

— Недаром ваш Бог — сын плотника! — срывая голос, завопил Феофил. Но его не слушали. Раздев, потащили к кресту. Верёвки натянулись, и дерево, скрипнув, вознесло тело.

— У меня нет ангела с огненным мечом! — орал Феофил с креста. — Мой отец не на небесах, а давно в земле, но и мне доступно быть вашим Богом!

Многие с ужасом отвернулись. Блудницы рыдали. Утешая их, раб сжимал феофилову котомку.

— Жизнь — как ручей, который нащупывает русло, — кричал Феофил в лучах заходящего солнца. — А смерть — как запруда.

Задрав головы, в него со смехом тыкали пальцами, оскорбляя, крестились.

— Отпустите, — прохрипел Феофил, и все увидели его слёзы.

Солдат, прекращая мучения, проткнул его копьём.

Расходились, опустив глаза, топча босыми ступнями холодевшую, как мертвец, землю.

— Не всякий распятый — Бог! — выкрикнул вдруг убогий. — Не допущу, чтобы поганили святыню!

И стал трясти крест. Гвозди из запястий Феофила выпали, и мёртвое, грешное тело рухнуло на землю.

Феофиляне утверждали, что Безбожник умер в четвёртом часу стражи, что луна сделалась как кровь, а воздух — как полынь, и в сгустившемся мраке поднялась буря.

То, что в предместье Иерусалима разыгрывалось как трагедия, в окрестностях Антиохии повторилось как фарс. «Феофил профанировал образ Христа, — пишет современный нам апологет, — но разве факт того, что этот образ профанируется и сакрализуется с одинаковой лёгкостью, не является признаком вечного?»

Пресвитер антиохийского прихода, которого по странному совпадению звали Феофилом, осудил палачей. Но в дальнейшем к Безбожнику были не столь благосклонны. «Иисус пожертвовал собой ради нас, Феофил — ради своей гордыни! — писал один из отцов церкви, громя феофилян. — Взошедший на крест не стал Снизошедшим до креста!»

После гибели Феофила его преемником стал беглый раб. Свидетель землетрясения, уничтожившего Антиохию, он объяснял его небесной карой, хотя учитель и отрицал вмешательство богов в людские дела. Вспоминая его тыквенную бутыль, феофиляне верили, что он превращал воду в вино, кормил рыбой и лечил прикосновением.

Останки Феофила смешались с пылью дорог, по которым он бродил, а душа, если, вопреки его прозрениям, такая всё же существует, переселилась в мир, который он заслужил, — мир скорби и бунта.

СМОТРИТЕЛЬ ЧУМЫ

Эту историю я вообразил на даче, глядя, как бутылки пускают «зайчиков», а сухие комья чернозёма на садовых клумбах оттеняют жадное цветение роз. Она перенесла меня в Европу XIV века, в которой под красной маской правил король-чума. Неприступные замки не могли остановить его армию серых крыс. Их беспощадные орды обложили маленький городок. Напрасен был дым сожжённых деревень, напрасно звонили колокола, бич Божий олицетворял крысиный хвост. И горожане спрятались в угольные ямы, отгородившись от мира землёй, как раньше — стенами.

Годы уносили все страхи, кроме одного — покинуть подземелье. Первое время ходили слухи о смельчаках, совершивших вылазки. Пьянея от свободы, они бежали из мест, отданных на растерзание чуме. Но оставшихся пугало их невозвращение. А когда страх въелся в плоть, ведущие наружу люки замуровали, превратившись в кротов. По прошествии веков город, герб которого — лопата, представлял огромный лабиринт вырытых улиц-лазов, переулков-штолен и отсеков-келий. Копируя дождевых червей, его обитатели изобрели подземные автомобили — «землеройки». Пользуясь тем, что вес внутри Земли уменьшается, улучшили рычаги. Процветали прикладные науки, а искусства, кроме искусства смешивать запахи, отмирали.

С течением времени из их языка, одного из германских диалектов, исчезли сочетания «свет истины», «мрак неведения», «силы тьмы», попавшие туда из церковного лексикона. Антоним «просветления» — «затемнение» — стал архетипом добра. Место рая заняла тьма, ада — солнце. Солнце, не смиренно несущее свой крест, но ужасное и чудовищное, солнце-чума, стало символом греха, огненной геенны. В его топке сгорают пороки, главный из которых — стремление вырваться наружу.

Обитатели одной жаркой пустыни, у которых солнце считалось гигантским орлом, пытались пригвоздить его к небу. Бросая в него на закате кривые топоры, они мечтали прервать его полёт, несущий страдания. Но люди-кроты превзошли их. Они ненавидели заочно, их проклятия солнцу глохли под землёй.

Согласно их космогонии Вселенная представляла собой полубесконечную твердь, в которой рыли ходы и другие существа. Утверждали, что их Бог — Чума, а когда их разросшиеся ячейки сомкнутся с городом, разразится война.

В Царство Подземное превратилось у них Царство Небесное, достичь которого можно лишь усердно копая. Ведь оно сокрыто внутри. «Верх» стал синонимом зла, «низ» — добра. Падение заменило Вознесение: вознесённый, говорили о Люцифере, падший — о Христе. «Мир горний обратился в мир дольний», — сформулировал я их метафизику. А когда взглянул на солнце, оно показалось мне отвратительным, и комья растрескавшегося чернозёма — немым ему укором.

Он был шестнадцатым смотрителем чумы, как и предыдущие, посвящённым в тайну. Он знал, что существует отверстие, ведущее наружу, — туда, где буйствует чума. И сторожил этот засиженный слизняками люк, до бронзовой крышки которого было можно достать рукой. Сколько раз его охватывало искушение! Но открыть люк — значило впустить чуму. Он находился на самом верху, над кладбищем, устроенным здесь, чтобы защитить. Думали, что кости, источающие дурной запах, испугают. Кого? Люцифера?! Солнце-чуму?! Нет, единственным стражем, которого отделяло от смерти пол-локтя, был он, притаившийся под потолком зла! Его обострённое обоняние ловило запахи в сырой земле, а тонкий слух — малейший шорох.

Он то и дело вынимал стилет, ощупывая его нервными пальцами.

А в это время один из обитателей подвальных этажей видел сон. Нечто опаляющее, нестерпимо жгучее ворвалось в беспредельную тьму и рассыпалось мириадами искр. Ужаленный, он пробудился. Тревожно принюхиваясь, заметался по келье. От непривычных ощущений у него выступил пот. Высунувшись, он дал ему высохнуть на сквозняке, гулявшем по штольне. Где-то внизу грызли землю лопаты. Успокоенный их мерным скрежетом, он уснул. Сон повторился. Невозможно передать, что он ощутил, но, повинуясь древнему инстинкту, вылез из удушливой кельи и стал медленно карабкаться вверх. Почувствовав его движение по колебанию воздуха, в норах удивлённо заскреблись. Он оставлял позади этаж за этажом. Вот на руку ему скатился череп. Значит, скоро он минует кладбище, выше которого не поднимался ни живой, ни мёртвый. Закон запрещал здесь быть, и за ним уже пустили «землероек». Он сбросил грязную одежду. Он был у цели. И здесь его встретил смотритель чумы.

Развязок у легенды может быть несколько. В самой банальной из них смотритель чумы поразил чужака стилетом, ударом молниеносным, как укус крысы. При этом он понял, что охранял город не от внешней чумы, а от внутренней. Кладбище под ним — это кладбище бунтарей, которым он и судья, и палач. И оно будет расти, потому что история повторяется из поколения в поколение.

Согласно другому финалу, увидевший во сне солнце убил смотрителя чумы. Сдвинув тяжёлую крышку, он высунулся в кромешную тьму — стояла беззвёздная, безлунная ночь. Или он всё же на миг увидел солнце, от которого тут же ослеп, погрузившись в привычную темноту. И, познав запретный плод, стал семнадцатым смотрителем чумы.