Моя сестра Фаина Раневская. Жизнь, рассказанная ею самой - Изабелла Аллен-Фельдман

– Хорошо устроилась телихенция! Вы срете, а мы за вами убираем!

Сестра остановилась, обернулась и веско поправила:

– Вы ошибаетесь, милочка. Интеллигенция не «срет», интеллигенция «какает». «Срете» вы, и не только попой, но и ртом!

Уборщица ничего не ответила. Отвернулась и начала драить шваброй пол.

А здесь скучно. Новизна ощущений быстро притупилась, собеседники однообразны, меню однообразно, процедуры однообразны, только вечерние киносеансы вносят хоть какую-то свежесть. Приходил местный главный врач, интересовался, как нам здесь нравится. Сестра была с ним крайне любезна. Соседи за столом досаждают ужасно. Поначалу все было хорошо, но когда одни и те же темы для обсуждения пошли по третьему разу, я откровенно заскучала. Стараюсь побыстрее съесть свою порцию и уйти. Поистине il vaut mieux être seul que mal accompagné[47].

Раскаиваюсь в том, что не понимала, как же хорошо было здесь раньше. Сегодня в санаторий приехала актриса Ольга Ж., которую я узнала по виденным мою картинам с ее участием. Ольга – жена режиссера, поэтому обилие ролей в кино для нее в порядке вещей (noblesse oblige)[48]. Сестра ее не любит, ревнует к ее известности, с момента появления Ольги она постоянно находится в раздраженном состоянии. Больше всего достается мне, но перепадает и персоналу санатория, и даже другим отдыхающим. Начала рассказывать мне историю Ольгиной карьеры (в своей, конечно же, редакции). Я, не дослушав, перебила, сказав, что мне это неинтересно. Когда сестра в хорошем или хотя бы в ехидном расположении духа, ее рассказы интересны. Когда же она сердится, слушать ее становится невозможно как из-за обилия яда в речах, так и из-за однообразия рассказываемого. Все успехи конкуренток приписываются их семейным или любовным связям. Не спорю, ибо прекрасно знаю, насколько важны связи. Но, переходя «от Абрашки к Яшке, от Яшки к Сашке, от Сашки к другому Яшке» (цитирую сестру), без наличия способностей актерской карьеры не сделаешь. Взять хотя бы нашу Нюру. Да выдай ее замуж за самого Михаила Ромма, которого сестра почти что боготворит, поскольку он дал ей, как она говорит, «лучшую роль ее жизни», все равно актрисы из Нюры не выйдет. Режиссер может снимать ее сколько угодно, но зритель на нее не пойдет. Chacun à son péché mignon[49]– сестра тоже повсюду и при любой возможности использует свои связи. Сама рассказывала мне, что роль в картине, ту самую, за которую Сталин дал ей третью премию, она получила путем сложной интриги. Через Раечку сестра достала Любови Орловой старинный чайный сервиз по недорогой цене (Говорит, что доплатила свои деньги, поскольку Раечка вечно пребывает в своем амплуа). Орлова упросила своего мужа составить протекцию сестре у режиссера Файнциммера. Тот хоть и не очень охотно (взаимные ревность и неприязнь между режиссерами еще сильнее, чем между актерами), но согласился, и сестра получила вожделенную роль. Это то, что было рассказано мне tête à tête[50]. Для публики, в том числе и для близких подруг, у сестры существует другая версия, о том, как она поддалась настойчивым уговорам бездарного режиссера и снялась в его картине, поставленной по никуда не годному сценарию. Благодаря участию сестры картина была «замечена и отмечена». («Я вытянула эту жалкую поделку!» – сколько пафоса!)

Скука такая, что и написать нечего. Даже к воспоминаниям не располагает. «Сонное царство», – говорит сестра. Ей здесь тоже надоело, но пребывание в санатории явно пошло ей на пользу. В воскресенье после обеда мы уезжаем. Сегодня сестра давала по телефону инструкции Нюре. Говорила громко, так, что было слышно на весь санаторий: «Нюра, ты, конечно, дура, но голова у тебя соображает лучше, чем у министра!» Я так и не поняла, что это – порицание или комплимент?

Еще один человек полетел в космос. «Скоро туда будут ходить воздушные трамваи», – говорит сестра.

Nicolas советует подарить сестре что-нибудь из украшений. Бедный наивный Nicolas! Он составил себе превратное впечатление о моих возможностях. Nicolas ведет себя безупречно, никогда не позволяя мне вытаскивать кошелек, но явно считает меня богачкой. О, где мое богатство! В санатории, чтобы хоть немного развлечься, мы принялись прикидывать, каким могло бы быть состояние нашего отца в пересчете на нынешние деньги. За основу взяли курс английского фунта, который регулярно печатается в газетах, и начали подсчеты. Подсчеты были весьма приблизительными и крайне неточными, поскольку обе мы не были в курсе всех дел отца, особенно заграничных, и смутно помнили курс рубля к фунту последнего мирного года. Вроде бы был он один к десяти, то есть за фунт платили десять рублей. Усевшись на одной из дальних парковых скамеек (дело требовало уединения), мы начали умножать и складывать. Округляли в меньшую сторону, отбрасывали то, в чем не были уверены, явно учли не все, не подсчитали, насколько мог вырасти капитал за пятьдесят без малого лет, но все равно получили умопомрачительную сумму в 170 миллионов «новыми» деньгами. С учетом того, что местные курсы не отражают истинного положения дел (существует подпольный валютный рынок, на котором фунты, франки, марки и доллары стоят втрое дороже), умножили 170 на три, отбросили 10 миллионов (как же легко швыряться деньгами, существующими только в воображении), разделили оставшиеся 500 на троих (1 часть – Яше), вернули отброшенные было 10, чтобы итог получился ровным, и получили по 170 миллионов, но уже на каждого из нас. Потом долго смеялись над тем, что напрасно утруждались последними подсчетами, ведь если капитал умножается на три и нас трое, то итог ясен и без подсчетов. Сначала было забавно, даже весело, а потом стало очень грустно.

– Эх! – вздохнула сестра. – Мне бы вместо этого журавля – синичку. Тысяч двести на спокойную старость. Купила бы себе небольшой домик в Феодосии, и жили бы мы там с тобой…

Я знаю, почему именно в Феодосии, даже знаю, где именно купила бы сестра дом – в Коктебеле. 200 тысяч… Это так же недостижимо, как и 500 миллионов. Quand on n'a pas ce que l'on aime, il faut aimer ce que l'on a[51] – вот единственное наше утешение.

Снилась Таганрогская водолечебница, которой, наверное, уже нет и в помине. Она почему-то находилась напротив Коммерческого училища, а прямо между ними стоял памятник императору Александру. Такое вот странное смешение, и никого из людей, ни единой души. Глупость, конечно, но я почему-то расстроилась. Nostalgie[52].

Йорцайт[53] отца. Зажигали свечу, сидели, плакали, почти не разговаривали. Бывают моменты, когда слова не нужны. Так жаль, что нельзя в этот день посетить могилу отца. Судьба раскидала нас по свету, оторвала от дома, от родных могил. Разве не прекрасно, что мы с сестрой снова вместе? Я почему-то была уверена, что отец навестит меня во сне, но этого не случилось. Спрашивать, приходил ли он к сестре, я не стала. Она ничего не сказала, значит или не приходил, или не стоит говорить об этом. Кто проклял наш род? За что? Почему все мы такие несчастные? Мы живем вдали от дома, вдали от родных, вдали от могилы отца, живем там, где даже нельзя найти свечу, которая бы горела сутки. Если говорить начистоту, то дело не в расстояниях, не в доме и, конечно же, не в свече. Дело в том, что от нашей семьи почти ничего не осталось. Дерево с засохшими ветвями, иначе и не скажешь. Такое впечатление, будто все наше счастье досталось отцу и выпало на первую половину его жизни. На вторую и детям ничего не осталось. Отец был необыкновенно удачлив в делах. Да, он и умен был необыкновенно, но для того, чтобы шли дела, одного ума мало, нужно и мазал[54] иметь. У отца все спорилось, он наклонялся для того, чтобы поднять рубль, а поднимал червонец, вот как ему везло. Другим везло не во всем, например, торговля одним товаром приносила прибыль, а другим – убытки. У отца прибыль приносили все дела. Если бы не революция, то он бы стал magnat du pétrole[55]. Если бы… В молодости это «если бы» смешит, а в старости больно ранит. А что не ранит?