1937. АнтиТеррор Сталина - Александр Шубин

1 декабря 1934 г. отношение Сталина к проблеме террористической опасности кардинально изменилось.

Сталин считал, что террористов производит разросшаяся оппозиционная среда. Но только ли она может их использовать? Странное поведение НКВД, беседа нескольких партбоссов с Кировым на съезде. Сама эта беседа бросала тень подозрения на ее участников: «Оппозиционеры пригласили Кирова на свое тайное совещание, посвятили в свои планы, а он «сдал» их Сталину. В 1905 за такие вещи полагалась пуля. А чем 1934 год хуже?»[242] — реконструируют гипотетические мотивы убийства современные публицисты. Все, конечно, сложнее. Если беседа с Кировым была, то не на совещании, а с глазу на глаз. Сталин потому и не разоблачил «собеседников», что пока не знал их состава. Как опытные аппаратчики, Косиор и Шеболдаев говорили намеками, чтобы в случае чего все отрицать. Убив Кирова, они спровоцировали бы ответный удар Сталина. К тому же нет никаких данных, что новая оппозиция знала о том, что Киров предупредил Сталина.

Но после убийства Кирова у Сталина было предостаточно мотивов подозревать членов ЦК и структуры НКВД в заговоре. В истории терактов нередко случается, что террорист, выращенный в одной политической среде, может быть использован «втемную» другой влиятельной силой. Взять хотя бы поджог рейхстага в 1933 г., где сумасшедший голландский коммунист прикрывал провокацию нацистов. Эта история была тогда настолько же на слуху, как сейчас — взрыв американских небоскребов, осуществленный вроде бы по приказу мусульманских экстремистов.

Убийство Кирова вообще имело политический смысл лишь как часть более широкого заговора с целью устранения также Сталина и Молотова. Тогда оставшиеся не смогут удержать курс, вынуждены будут привлечь к руководству оппозицию (старую и новую, обнаружившуюся на съезде). Выкорчевывая старую оппозицию, Сталин постепенно начинает смотреть на этот процесс не как на цель, а как на средство, повод вычистить из партаппарата ненадежных и подозрительных людей, а заодно проверить на лояльность начальников вычищаемых кадров. Началась всесоюзная охота на террористов — на «Петрова и Сидорова».

Кремлевские тайны

Адмирал И. Исаков рассказывал: «По-моему, это было вскоре после убийства Кирова… В тот раз, о котором я хочу рассказать, ужин происходил в одной из нижних комнат. Довольно узкий зал, сравнительно небольшой, заставленный со всех сторон книжными шкафами. А к этому залу от кабинета, где мы заседали, вели довольно длинные переходы с несколькими поворотами. На всех этих переходах, на каждом повороте стояли часовые — не часовые, а дежурные офицеры НКВД. Помню, после заседания пришли мы в этот зал, и, еще не садясь за стол, Сталин вдруг сказал: «Заметили, сколько их там стоит? Идешь каждый раз по коридору и думаешь: «Кто из них? Если вот этот, то будет стрелять в спину, а если завернешь за угол, то следующий будет стрелять в лицо. Вот так идешь мимо них по коридору и думаешь…»[243]

С ума можно сойти, а не то что страной руководить. Для начала Сталин решил расчистить себе жизненное пространство в Кремле. После убийства Кирова началась тщательная проверка безопасности Кремля. В январе стали всплывать многочисленные нарушения дисциплины и даже более того.

Служащие Кремля сплетничали о «небожителях» и прежде всего о Сталине.

Наибольший интерес у участников этих бесед вызывала гибель жены Сталина Н. Аллилуевой, последовавшая 9 ноября 1932 г. То ли она покончила с собой, то ли он ее убил. Популярен был слух, что Киров был убит на почве личной мести. Обсуждалось «завещание Ленина». Из Кремля информация растекалась и дальше.

Расследование выявило, что информация течет от охранников. Так, помощник коменданта Кремля В. Дорошин вел антисталинские беседы с порученцем коменданта А. Синелобовым и слушателем Военно-химической академии В. Козыревым, который обвинял Сталина в диктаторстве. Позднее выяснилось, что круг командиров РККА, вовлеченных в оппозиционные беседы, был шире. В числе участников «контрреволюционных разговоров» оказались комендант Большого кремлевского дворца И. Лукьянов, начальник административно-хозяйственного управления Кремля П. Поляков, библиотекарши, в том числе Н. Розенфельд — жена сына Каменева. Источником информации о самоубийстве Аллилуевой стал сам комендант Кремля Петерсон[244].

Тенденция следствия заключалась в том, чтобы вскрыть разветвленный террористический троцкистский заговор. Сначала арестованные сопротивлялись этой версии, признавая только сплетни и антисталинские разговоры. Ну, еще запрещенные книги брали из секретной библиотеки и давали знакомым читать. Так, библиотекарша Е. Муханова характеризовала свою коллегу Н. Розенфельд как «советски настроенного человека», но признавала ее антисталинские настроения. По версии Розенфельд, самоубийство Аллилуевой было вызвано несогласием с политикой Сталина. Розенфельд «восхваляла Зиновьева и Каменева, считая, что они имеют все данные находиться у руководства»[245]. Другие сотрудницы сообщали, что убийство Кирова вовсе не огорчило Розенфельд. У Розенфельдов дома собирался круг знакомых, где резко критиковали Сталина. Розенфельд могла достать пропуск в Кремль и на Красную площадь во время парада (а это уже — аналогии с делом об убийстве Кирова).

Одновременно в деле появились пикантные детали, касающиеся секретаря ЦИК, главного «завхоза» страны, старого большевика и друга Сталина Авеля Енукидзе. Оказывается, сотрудницы Кремля, среди которых немало бывших аристократок (их даже называли «дворянское гнездо»), часто бывают на даче Енукидзе, который им покровительствует в личном плане. Муханова стала рассказывать об интимных отношениях сотрудниц Кремля с сотрудниками. После визита к Енукидзе одной из дам, которую Муханова назвала «женщиной легкого поведения», та совершила своеобразный рывок в светском статусе — получила приглашение в правительственную ложу Большого театра и на трибуну Красной площади[246]. Это подтверждали и другие сотрудницы. А сотрудница секретариата ЦИК В. Ельчанинова нарисовала картину настоящего гарема Енукидзе, участницы которого получали от него подарки и, пользуясь высоким покровительством, игнорировали начальство (включая, видимо, и саму Ельчанинову, очень этим раздраженную). Ельчанинова назвала восемь женских фамилий[247]. Женщины были арестованы. Допрашивая одну из них, Р. Миндель, следователи пытались раскрутить тему аморалки Енукидзе, но встретили сопротивление.

Признав, что в кругу ее знакомых были приняты вольные нравы и что Енукидзе бывал у нее в гостях, интимную связь с Енукидзе она категорически отрицала. Действительно, дамочки из аппарата ЦИК и Кремля стремились сблизиться с Енукидзе и получить от него материальные блага (вплоть до квартиры в правительственном кооперативном доме), но насчет какого-то гарема — это сплетни. Не удалось следователям «раскрутить» Миндель и на участие в антисталинских разговорах. Ничего не знаю — и все тут. Эта тактика оказалась правильной. Миндель отделалась ссылкой.

Возможно, невольно Миндель подсказала следователям, как им нажать на Розенфельд. Она «очень нервная, издерганная и с повышенной возбудимостью. Она очень странный человек. Она озлобленный человек. У меня о ней такое впечатление, что вся ее жизнь замыкается в вопросе о сыне»[248]. Чтобы добиться признания от «новой Каплан», нужно арестовать сына.

Допросив сына Розенфельдов Бориса, следователи добились показаний от него, что, когда Каменева выслали в 1932 г., мать «в состоянии аффекта» сказала, что готова убить Сталина[249]. Нажав на Бориса посильнее, следователи за девять дней приблизили его показания к тенденции следствия. Мать, оказывается, несколько раз говорила, что готова убить Сталина. Борис рассказал также о своих беседах с отцом, который общался с Каменевым после его возвращения из ссылки: «Каменев чувствовал себя угнетенным, так как он устранен от политической деятельности, к которой Сталин его не допустит». Борис признал, что Каменев и Розенфельд пришли к выводу о «необходимости устранения Сталина»[250] (слово «убийство» не произнесено, речь может идти о политическом устранении).

На этом этапе показания не совпадают с тенденцией следствия. Борис отрицает, что они с друзьями предпринимали какие-либо практические шаги к осуществлению терактов. Только вели разговоры.

А вот разговоры действительно были. У Бориса были общие знакомые с убежденными троцкистами, один из которых — Д. Азбель с живописными деталями рассказал о террористических разговорах молодых троцкистов и бухаринцев, с которыми он тоже общался. Показания Азбеля достоверны по двум причинам: во-первых, Азбель также отрицает практические приготовления к теракту, во-вторых, в них много живописных деталей (далеких от канцелярско-криминальных штампов протоколов, продиктованных следователями) — от фразы А. Свердлова «Кобу надо кокнуть», произнесенную под впечатлением критической речи Бухарина перед учениками в 1930 г., до рассуждений о роли личности в истории[251].