Звезда и старуха - Мишель Ростен

Но звезда – мудрая властительница. И великая актриса. Она не позволила провалиться всей сцене, не дала персонажам застрять в дверях тесной гримерной, куда все пытался спрятаться доктор. Одетт милостиво подала ему руку помощи: изменила партию, отошла от жиги, с мажора перешла на минор. Казалось бы, мелодия прежняя, а зазвучала совсем иначе. Прочь ужимки и прыжки!

Тема, вариация, рефрен, вариация… Посреди музыкальной фразы звезда остановилась и нетерпеливо поторопила врача:

– Так осматривайте скорее!

Да, пожалуй, живая жига только испугала и смутила доктора. Зато сдержанный чопорный минор наверняка успокоил его и утешил. Теперь он точно выпишет лекарство. Одетт отважно расстегнула «молнию» спортивной куртки.

– И аккордеон хорошо бы снять тоже, – подсказал врач.

Он хотел помочь старушке расстегнуть ремни, однако его помощь неожиданно самым решительным образом отклонили: не трогайте, отойдите, не смейте.

– Даниэль! – В голосе Одетт послышалась тревога.

Фея артистической появилась мгновенно и ниоткуда, как это ей удалось, никто не знал, но коль скоро она фея, а здесь к тому же театр, рациональных объяснений и не потребовалось. Даниэль – волшебница добрая и деликатная, она расстегнула ремни осторожно, но звезда все равно волновалась, приговаривала шепотом:

– Бери его нежно, как младенца Христа из яслей. Как младенца Христа, Даниэль!

Фея взяла аккордеон и бережно-бережно уложила в футляр.

Одетт распахнула спортивную куртку, ударила себя в грудь:

– Осматривайте, доктор, на здоровье, хотя смотреть-то особенно не на что. Даже если обнаружите рак или туберкулез, ничего не изменится. Мне нужно тонизирующее средство, вот и все!

Взгляд звезды прожег доктора насквозь. Он повидал на своем веку немало сумасшедших старух, дряблых грудей в застиранных розовых бюзиках, но таких глаз не встречал ни разу, это уж точно.

Сердце, легкие, бронхи… В конце концов доктор отложил стетоскоп, застегнул «молнию» спортивной куртки и сообщил:

– Тут у вас все в порядке.

– Вот видите!

Великолепная сияющая звезда с торжеством ткнула пальцем в зрительный зал:

– Скажите это им, в первую очередь вон тому, что сидит в последнем ряду, постановщику нашему. Вечно он сомневается, боится. А я еще весной сдала все анализы и выяснила, что никакого Альцгеймера у меня нет! С головой у Одетт тоже все в порядке!

Звезда всех обставила, всех обыграла.

Старушке вернули аккордеон. Все ожидали услышать торжествующий бравурный марш, но зазвучало печальное танго. Пальцы сами выбрали мрачный танец.

Это вышло случайно, однако они восприняли танго как недобрый знак. С первых же тактов испугались, огорчились. Даниэль привиделся черный силуэт Анку, и она тихонько заплакала. Врач неизвестно почему вспомнил свою покойную бабушку, которая говорила, что рецепт ее несравненных блинов умрет вместе с ней, никто его не узнает. «А как же я? – спрашивал мальчик. – Меня ты не научишь печь блины?» – «Нет, – отвечала она. – Ты ведь не девочка». И пока бабушка пекла свои неподражаемые блины, малыш грустил. Вот она, смерть: бабушка умрет, и таких вкусных блинов никогда больше не попробуешь… Всем вдруг стало не по себе – и постановщику, и ассистенткам, и звукорежиссеру, и даже брюзге-администратору. Тоска без причины.

Это вышло случайно, казалось бы, танго себе и танго, но музыку не отменишь, с ней не поспоришь.

Смолк последний аккорд. Наступило тягостное молчание. Даже доктор не нарушал его, отлично выдержал паузу. Его актерское мастерство росло на глазах: нелегко так долго молчать на сцене.

И в жизни тоже. Особенно после танго-факта, а не вальса-вопроса.

Одетт заиграла пианиссимо и одновременно заговорила. Когда во время оперы оркестр играет, а певец не поет, а говорит, это называется мелодекламацией. «А у нас на сцене мелодрама, – отметил в своем воображаемом сценарии постановщик. – Никакого пафоса: мелодрама и музыкальная драма – вовсе не одно и то же».

Звезда, тихо наигрывая:

– Пусть мне принесут кофейное мороженое. Оно однажды меня спасло. После перелета на Корсику я была ни жива ни мертва: смертельно боюсь самолетов. Вот уж натерпелась страху! Один добрый корсиканец мигом сообразил, что поможет мне прийти в себя, угостил Одетт кофейным мороженым, и она воскресла! – И старушка озабоченно прибавила: – Обратите внимание, это важно: не шоколадное, а именно кофейное! Не та дрянь, что мне прислали недавно придурки из Сен-Бриака. Только кофейное мороженое придаст сил Одетт!

Одетт – забавный персонаж, ее поддерживают исключительно магические снадобья, волшебные эликсиры, амулеты, странные яства, вроде кофейного мороженого. Доктор догадался, что тут действует известный в медицине эффект плацебо.

– Видите вон того седого кудрявого в последнем ряду? Это режиссер-постановщик. Он уверен, что я не смогу сегодня выступать. Поэтому вызвал вас. Доктор, скажите ему, что если он отменит спектакль, то убьет меня.

Какое-то время она играла молча. Потом прозвучала последняя фраза половинным кадансом:

– От мертвой музыки не услышишь.

У бабушки постановщика было канапе в форме буквы «S». Домашние называли его «сиамкой». Им с сестрой-погодкой строго-настрого запрещали даже приближаться к нему. Однако не было места удобнее, чтобы пошептаться. Поэтому они забирались на канапе тайком, сворачивались клубочком и секретничали всласть.

Одетт и врач в продолжении всей сцены сидели на обычных стульях. Когда понадобилось измерить давление, звезда подсела к доктору совсем близко. И постановщик подумал, что для воображаемого спектакля очень бы пригодилась бабушкина «сиамка».

Одетт снова заговорила:

– Когда мне было двенадцать лет, я бросила куклу в ручей у нас в саду и смотрела, как она тонет.

Затакт? Звезда продолжала:

– Наверное, про себя вы смеетесь над моей болтовней.

Одетт протянула правую руку и отбила пальцами дробь на спинке стула врача.

– Вокруг меня увивалось немало поклонников. Многие просили моей руки. И всех я отшила. Только аккордеону не смогла отказать. По правде сказать, не он за мной бегал, а я за ним.

Пальцы застучали по спинке стула размеренно и ритмично. Без украшений и апподжатуры[98]. В конце – резкий обрыв. Одетт встала и посмотрела в зрительный зал, словно вдруг очнулась. Снова властно протянула руку:

– Доктор, дайте мне нужное лекарство!

На этом воображаемый спектакль окончился, красный занавес Театра опустился.

Конец. Бурные аплодисменты, цветы, овации.

В действительности сцена завершилась вовсе не так удачно. Врач достал из чемоданчика некую упаковку, вынул одну таблетку, протянул ее Одетт. Старушка недоверчиво покосилась на пилюлю:

– Как называется то, что вы мне даете?

– Это отличный транквилизатор, вы почувствуете себя гораздо лучше.

– Мне не нужны транквилизаторы! Я не сумасшедшая!

Одетт не ожидала такого поворота событий.

– Не волнуйтесь, он совсем легкий. Буквально через десять минут…

– Я хочу выступить, какие, к черту, транквилизаторы?!

Финал вышел скомканным. Хаос, неразбериха, взаимная враждебность. Врач не нашелся с ответом и молча выписал какой-то рецепт. Одетт сочла его молчание оскорбительным и протянутый рецепт не взяла. Доктор попытался что-то ей объяснить, она его не слушала. Пришлось положить бумажку на край стула. Надеясь, что ему подадут его плащ, врач громко сказал:

– Ну что ж, мне пора.

Ассистентка и бровью не повела. Пришлось ему самому разыскивать вешалку за кулисами. Администратор заплатил врачу, выразив максимальное презрение от имени всего Театра.

Магия исчезла: не осталось ни напряженного ожидания, ни саспенса, ни разудалой дерзости, ни возвышенного безумия.

Постановщик поднялся на сцену. Одетт сидела к нему спиной. Как только он приблизился, крикнула резко:

– Оставь меня в покое!

Он попытался взять ее за руку. Она рассердилась:

– Не трогай, сказано же!

Ярость бессилия. Грустно. Звезда подозвала фею Даниэль, чтобы та освободила ее от аккордеона. Затем поднялась и удалилась, прошипев постановщику:

– Не смей ничего говорить. Я знаю, что ты хочешь сказать. Не смей!

Постановщик, наивный дурак, сентиментальный мечтатель, ничего такого бы не сказал. Он хотел всего лишь поблагодарить ее… За музыку, за импровизацию, за долгожданный спектакль, за все, за все.

Осветитель погасил прожекторы. Холодный тусклый неоновый свет зажегся вместо яркого и теплого. Постановщик в растерянности бродил по сцене. Его окликнула помреж. Он не отозвался. Она спросила настойчиво:

– Ну как, отменишь?

Постановщик развел руками. Мол, сама понимаешь. Помреж решила, что это означает: «Да, отменю».

На самом деле он мог ответить и «нет», что означал его жест – неведомо, непонятно. Так выходят из комнаты умирающего, не зная, что сказать, что сделать и можно ли уйти.