Распутин - Иван Наживин

И тут, в ссылке, продолжалось то же самое — только сегодня показала она ему платок с зловещими красными пятнами. Он так привык уже ко всяким ужасам, что хотя и ужаснулся и похолодел и на этот раз, но уже где-то в глубине души его было сознание, что и это все кончится благополучно, что это только так. И он ужасался на то, что эти мысли копошились в нем, ужасался на свое злодейство…

Евгения Михайловна холодно и строго дала выслушать себя, покорно, хотя и безучастно, дала всякие объяснения врачу, кашляла сухим нутряным кашлем и боязливо осматривала потом платок, который она прикладывала к губам. Эдуард Эдуардович внимательно и мягко смотрел на нее своими заплывшими глазками из-за золотых очков. В легких ничего не было. Но что же все это было, эти физиологические явления: кровь, сухой кашель и прочее?

Сергей Васильевич тем временем, устав от ходьбы из угла в угол и от волнения, почти машинально присел к своему рабочему столу. Он тихонько перебирал свои книги, бумаги, к которым он не мог из-за болезни жены прикоснуться вот уже несколько дней. А он любил свою тихую работу, эти свои углубления в торжественный и грустный сумрак былого! Под руку попался ему вдруг дорогой карманный английский атлас. Он бессознательно развернул его и, прислушиваясь к голосам за стеной, стал перелистывать карты — он теперь не изобретал уже всемогущих машинок для счастья человечества, не хотел перевязи Всенародного российского собрания, но фантазером остался прежним и любил побродить фантазией по свету. Когда он смотрел на карты, они говорили ему, они пели, они были живые…

«Виктория-Нианца… Альберт-Нианца… Истоки Нила… — читал он, и в его воображении тотчас же вставали пальмы, негры, бегемоты. — Сиерра Невада… Сиерра Морена…{69} Монахи, знойная Кармен{70}, тореадоры, навахи… А, а это Алтай! Какая-то река… Говорят, чудный край! Вот выстроил бы себе где-нибудь в девственной глуши тайги домик… простой, крошечный… и жил бы там тихонько никому неведомым отшельником…»

И в лицо ему повеяло свежим горным воздухом, напоенным чудным запахом сосны, и услышал он шум серебряных водопадов в звонких ущельях, и чувство глубокого покоя охватило его… Один, один — какая радость, какая воля!..

За дверью послышались шаги. Он очнулся и ужаснулся на себя. В комнату вошел Эдуард Эдуардович. Он торопливо с виноватой улыбкой поднялся ему навстречу.

— Нет, пройдемте лучше туда… — тихо сказал врач, оглянувшись на дверь, за которой он уловил осторожный шорох, и указывая на раскрытую дверь на террасу. — Поговорим на свежем воздухе…

Оба вышли на террасу. Вверху рдели звезды. По окраине города заливались надрывным лаем собаки.

— Ну, я думаю, что со стороны легких вам бояться нечего… — сказал доктор. — Эта кровь что-то не совсем понятна мне…

— Я сам видел, как она брызнула у нее в платок… — тихо сказал Сергей Васильевич. — Она тут же и сожгла этот платок, чтобы не заразить меня… Вот только один уголок уцелел…

Доктор взял обгорелую тряпочку с красными пятнами и, подойдя к освещенному окну, долго внимательно его рассматривал.

— Как я и думал, это не кровь… — сказал он, вздохнув. — Но она все же очень страдает…

— Да, да, ужасно! — подтвердил Сергей Васильевич. — Ужасно! Но что же делать?

— Я думаю, что кроме терпения ничего не остается… — сказал, помолчав, Эдуард Эдуардович. — Едва ли что можно сделать для нее. Это, по-видимому, тяжелая наследственность, расплата за грехи отцов… Будьте с ней терпеливы, мягки и… покорно несите свой крест…

— Я так и думал, так и думал… — взволнованно говорил Сергей Васильевич и горячо жал руки доктора, точно тот Бог весть какую радость сообщил ему. — Я очень, очень благодарен вам…

Отказавшись от приготовленного чая, доктор ушел, а Сергей Васильевич осторожно подошел к двери жены.

— Это ты, Сережа? — послышался ее суровый голос. Он приотворил дверь.

— Иди сюда… — строго сказала она из полусумрака, но едва он вступил в комнату, как она сорвалась с дивана и с мучительными рыданиями бросилась к его ногам и охватила его колена и целовала его брюки. — Сережа… милый… дорогой… прости меня! Ради Христа, прости! Я сама не знаю, что я делаю… Это — не кровь… Это я нарочно, чтобы помучить тебя… чтобы ты жалел меня… чтобы ты любил меня…

И она забилась, как подстреленная птица.

Он поднял ее своими сильными огромными руками, сел с ней, как с больным ребенком, в кресло, ласкал ее, целовал, говорил бессвязные слова утешения.

— Я… я… накапала на сахар — Боже, какой стыд! — твоих красных чернил и… взяла в рот… И потом будто бы закашлялась… А никакого кашля нет… Я совсем здорова… Это все оттого, что мне кажется, что ты мало любишь меня, оттого, что мне холодно… одиноко…

И вдруг она заметила его слезы.

— Вот, вот, знаю, что ты любишь, что очень жалеешь! Знаю несомненно, а все не верю… Вот ты плачешь, и я… тоже плачу… и в то же время как-то смотрю на себя со стороны и вижу, что я, как актриса, хорошо все это делаю… Сережа, я так вся изломана, так исковеркана, вся насквозь ложь. Это такой ужас… Спаси меня от меня самой! Я жить больше не могу… Сережа, милый, родной…

Он всячески утешал ее, ласкал, но оба остро чувствовали, что спасенья им нет: все это повторялось уже сотни раз.

И звезды смотрели в темные окна, такие тихие, кроткие, и шептал в сонной листве ветерок, прилетевший с Окши, и на разные голоса лаяли по тихому городку собаки, и стучала вдали колотушка сторожа…

— Сережа, милый, уедем отсюда куда-нибудь! — молила она, беззащитно прижимаясь к нему. — Поедем хоть на Кавказ, на море… Там можно найти совсем безлюдный уголок и жить только вдвоем… И солнышко там, и море, и тишина… Увези меня туда, милый…

Наутро Сергей Васильевич послал куда следует прошение, чтобы ему разрешили увезти больную жену на юг, и написал частное письмо старому Кони, чтобы тот похлопотал, поддержал его прошение. Старик скоро устроил ему все это, и Сергей Васильевич повез совсем ожившую и счастливую и ласковую жену в Нижний, где они сели на пароход и проехали до Астрахани, а оттуда через Петровск{71} пробрались на Военно-Грузинскую дорогу, а там, чрез Тифлис{72} и Батум, выбрались и на солнечные берега Черного моря…

XIII

НА НИВЕ НАРОДНОЙ

Вдали в лугах заливался малиновым звоном колокольчик. Ребята заволновались: шеи вытянулись, головы завертелись, послышался возбужденный шепот: дилехтур… инспехтур…

— Ну, что еще не сидится? — окрикнул их Сергей Иванович, учитель, а сам тоже обдернул свой пиджачок и поправил волосы. «Да уж не инспектор ли, в самом деле? Черти бы их побрали…» — подумал он.

Тройка серых бурей ворвалась в улицу насторожившейся Уланки, и вдруг захлебывающийся звон колокольчиков и бубенцов и топот коней разом оборвался: тройка стала у училища. Внизу глухо протопотал своими сапожищами сторож Матвей. Учитель еще раз окрикнул волновавшихся ребят и строгим голосом продолжал урок, делая большие паузы, чтобы прислушаться, что делалось внизу. Опасливо мелькнула мысль, что, может быть, лучше бы выйти навстречу, но тут же он только мысленно выругался и продолжал занятия…

Дверь в класс отворилась, и на пороге появился высокий плотный мужчина в черном, довольно заношенном сюртуке. Во всей фигуре гостя сказывались спокойствие и полная уверенность в себе. Большой нос, красные, заплывшие и как будто дикие глазки, козлиная русая борода с проседью и даже синие помпоны его рубашки-фантазии{73} — все было в нем значительно и увесисто…

У Сергея Ивановича отлегло от сердца.

— Встать! — как-то чересчур поспешно и громко крикнул он. — Не видите?

Класс зашумел, вставая.

— Здорово, здорово, ребята!.. — отозвался гость. — Садитесь… Здорово, Сергей Иваныч… Как Господь милует?

— Вашими молитвами. Пожалуйте…

— Ну, нашими молитвами долго не продержишься… — засмеялся гость, садясь на подставленный учителем стул. — Эхе-хе-хе…

Это был строитель и попечитель этой школы Кузьма Лукич Носов, крупный коммерсант и домовладелец в Окшинске, выдравшийся на широкую воду из уланских крестьян. Много лет тому назад он ушел на заработки на Волгу, долго пропадал без вести и вдруг вернулся богачом. Как он разбогател, никто толком не знал: одни говорили, что на фальшивых купонах, другие — что свою полюбовницу, богатую купчиху, оплел, третьи — что человека зарезал. Но все эти слухи не помешали Кузьме Лукичу стать купцом первой гильдии{74}, соборным старостой{75} и председателем союза Михаила Архангела{76}. Иногда на него находил вдруг стих — вожжа под хвост попадала, как смеялись купцы, — и тогда он пропадал из дому на много дней, кутя с девчонками, устраивая какие-то афинские вечера и просаживая тысячи. Но стих проходил, и Кузьма Лукич снова ворочал огромными делами, обменивался в соборе от свечного ящика любезными поклонами с горожанами и степенно принимал от них поручения поставить свечи Владычице, Николе Угоднику и празднику — всем по пятачку — и восхищался дьяконской октавой.