Статус человека - Виталий Забирко

С детства нашу психологию формировали на безмерной ценности чужой жизни. И сейчас на меня дохнуло варварством средневековья, будто при мне кладут на алтарь человеческую жертву.

— Да какое ты имеешь право приказывать! — гаркнул я в лицо Нордвику. — Посылать человека…

Закончить я не успел. Лицо Нордвика исказилось яростью, он повернулся ко мне и ударил. Страшно, сильно — у него была опора в невесомости на магнитные подошвы.

Когда я пришел в себя, Чеслава Шемана в рубке уже не было. Я висел под потолком, левой стороны лица не чувствовалось — она была словно под действием анестетика, — видел только правый глаз. В рубке горели почти все экраны: на одном, практически закрывая всю его поверхность, темнел близкий «зрачок» супермассы; на втором рельефно вырисовывался уже отшвартованный от лайнера бот; на третьем — лицо Чеслава Шемана в рубке «мухолова»; на четвертом по корпусу лайнера медленно перемещался двигательный отсек, занимая позицию напротив «зрачка» супермассы. На таймере горело время: пять минут сорок восемь секунд. А из кресла пилота торчала бритая голова Нордвика, сплошь утыканная присосками белесых проводов, ведущих внутрь открытого компьютера.

— Подлец! — прохрипел я разбитыми губами. Резкая боль рванула мне челюсть. — Гад!

Где-то в подкорке глупо зафиксировалась толика мелодраматичности этих фраз и всего моего положения. От злости на себя и свою подкорку я попытался оттолкнуться от потолка, чтобы броситься на Нордвика, но у меня ничего не получилось. Я только завертелся в воздухе.

— Не мешай, — не оборачиваясь, спокойно сказал Нордвик. — Если мы начнем сейчас драться, лайнер войдет в супермассу. А здесь восемьсот двадцать три человека, не считая нас.

Я заскрипел зубами от бессильной ярости, но тут же схватился за челюсть. Как он меня…

Тем временем на одном из экранов двигательный отсек лайнера застыл напротив «зрачка» супермассы.

— Внимание по всему кораблю! — объявил Нордвик по селектору внутренней связи. — Всем пассажирам приготовиться к появлению искусственной гравитации.

Он отключил селектор и посмотрел на таймер. Оставалось меньше четырех минут.

— Пора, сынок, — тихо сказал он Чеславу Шеману. Шеман вздрогнул.

— Прощайте… — прошептал он. Лицо его исказилось, совсем по-детски, как от незаслуженной обиды, и экран погас. Он выключил его — наверное, не хотел, чтобы видели его слабость. — Передайте маме…

И все. Может быть, он отключил и связь, а может, у него перехватило горло. И мне почему-то показалось, что сейчас по его лицу текут слезы.

«Мухолов» сорвался с места и канул в супермассе. И, может быть, потому, что не было ни взрыва, ни вспышки и супермасса даже не дрогнула, поглотив бот, — это не показалось страшным. Но мне хотелось кричать.

Радужная вспышка ударила по глазам чуть позже — сократилась диафрагма, — и тут же возникшая искусственная гравитация швырнула меня на пол. Пол подо мной завибрировал, и появился ноющий звук, все более и более усиливающийся. Нордвик активировал двигатели по ускоренному режиму. Обычно двигатели активируют в порту в течение примерно получаса, и это проходит незаметно. Работающих же в полном режиме двигателей вообще не слышно, а когда корабль ложится в дрейф, они работают на холостом ходу, чтобы обеспечить возможность быстрого маневра. Так они и работали на «Градиенте», но диафрагма погасила их. И поэтому Нордвик пытался не только активировать двигатели, но и одновременно двинуть лайнер с места.

Ноющий звук перешел в невыносимый вой, от которого, казалось, крошились зубы, переборки уже не вибрировали, а сотрясались крупной дрожью, но лайнер по-прежнему оставался неподвижным. И только когда время на таймере перевалило за полторы минуты и стало приближаться к двум, к дикому вою добавился еле слышный комариный писк, и «зрачок» супермассы стал медленно отодвигаться.

Я прополз на четвереньках по содрогающемуся полу к пульту управления и, уцепившись за кресло, встал на ноги. Передо мной замаячила бритая голова Нордвика, вся в присосках и проводах. Я крепче ухватился за кресло и выпрямился, чтобы через его голову видеть приборы. Взгляд метался между экраном, на котором проецировался удаляющийся зрачок», гравилотом, спидометром и таймером. Мала скорость, мала! Кажется, я даже грудью навалился на спинку кресла, словно пытаясь подтолкнуть лайнер вперед.

Супермасса сработала как часы. Только на таймере выпрыгнуло время: две тридцать шесть, — как она выплюнула из себя диафрагму. Я еще успел бросить взгляд на гравилот: три тысячи девятьсот метров от супермассы, и на спидометр: одиннадцать и шесть метров в секунду, — как разом умолкли двигатели, радужная вспышка ударила по глазам, и вновь наступила невесомость.

Не успели… До спасения оставалось чуть более километра. Но я ошибся. Несмотря на то что диафрагма усиленно гасила скорость корабля (скорость падала просто на глазах), инерция движения была огромна, и лайнер продолжал, хоть и теряя скорость, уходить от супермассы.

Последний переход границы диафрагмы оказался мучительным. Скорость лайнера упала практически до нуля, и я даже увидел, как радужная пленка диафрагмы возникла передо мной прямо из экранов, вошла в меня и словно вывернула наизнанку. Как я остался стоять на ногах, не знаю. Но когда пришел в себя и смог хоть что-то соображать, то увидел в обзорные экраны, что лайнер находится за границей диафрагмы. Мало того, он по-прежнему уходил от супермассы. С небольшой, почти черепашьей скоростью, какие-то метры в минуту, но уходил.

Вышла соринка из Глаза…

На дисплее замигала красная надпись: «Авария в двигательном отсеке!!!» — сжег-таки двигатели Нордвик… Я посмотрел на него. Нордвик неподвижно сидел в кресле, пустыми глазами уставившись в пульт управления. На его вдруг обострившемся лице быстро высыхали крупные капли пота.

Я поморщился и чуть не зашипел от боли. И тогда я повернулся и, с трудом передвигаясь на ватных ногах, пошел в душевую. К счастью, в душевой нашлась аптечка. Я снял боль и кое-как ретушировал кровоподтек, заливавший почти всю правую половину лица. К сожалению, я не врач-косметолог и добиться полного рассасывания кровоподтека мне не удалось. Он разлился по щеке сине-желтым пятном, и, как я ни старался, в нем только больше появлялось зелени. Тогда я оставил синяк в покое, содрал с себя одежду и забрался под душ.

Когда я вышел из душевой, Нордвика в рубке уже не было. Переднюю панель на пульте управления он закрыл, но как-то небрежно, неаккуратно — из-под нее змеились по полу те самые белесые червеобразные провода нейроуправления, вызывавшие гадливое чувство. Очевидно, Нордвик просто отпустил кронштейны панели, и она упала на место, придавив провода.

Неприкаянно побродив по пустой рубке, я попытался пройти в пассажирский отсек, но перепонка двери оказалась заблокированной. Тогда я открыл дверь в пилотский информаторий. За перепонкой оказалась вторая, светозащитная, и я просунул в нее голову. И чуть было не отпрянул от грохота взрыва, швырнувшего мне в лицо комья земли. В информатории шел фильм. Старинное кино, квадратом экрана светившееся на стене.

Фильм был о войне и, наверное, игровой. На экране, за бруствером окопа стоял военный в длинной шинели и папахе (наверное, генерал — я в этом слабо разбираюсь) и смотрел на поле боя в странный, похожий на перископ, бинокль, установленный на треноге. Рядом с ним стоял еще один военный в туго перетянутом полушубке и в каске. Очевидно, офицер.

Я уловил только конец фразы, которую офицер говорил генералу:

— …Вы забываете, что они не только солдаты, но и люди. Что у каждого из них есть матери, жены, дети…

Генерал резко повернулся к офицеру. Лицо его было суровым и решительным, как и положено генералу во время боя.

— Если я буду помнить, что у каждого из них есть матери, жены и дети, — жестко обрубил он, — то я не смогу посылать их на смерть!

Экран мигнул, опять ударил взрыв, картинка вернулась, и снова на экране стояли генерал и офицер, и снова офицер говорил генералу, что солдаты еще и люди, и снова генерал осаживал его. Видно, компьютер раз за разом повторял один и тот же эпизод фильма.

Я посмотрел в темноту информатория. В углу, в мигающем свете экрана, отблескивала лысина Нордвика.

Я отпрянул назад и с треском захлопнул за собой перепонку двери. Ишь, душу свою успокаивает! Оправданий ищет! Я прошагал через всю рубку и со всего маху сел в кресло пилота. Он, видите ли, тоже имеет право посылать на смерть!

В голове стоял полный сумбур. Я, конечно, понимал, что своей смертью Шеман спас жизни всех пассажиров «Градиента». Но в то же время все мое естество, мои моральные принципы не могли примириться с тем, что его заставили это сделать. Заложили, как агнца на алтарь. Не имел права никто заставить его это сделать! Потому, что это подвиг, а на подвиг люди идут сами, жертвуя собой по зову своей души. Приказать же мальчишке… Я не знаю, как там считали в двадцатом веке, но я считаю, что это убийство. Пусть у Нордвика и не было другого выхода, но это — убийство!