Цимес - Борис Берлин

плачешь, значит — испытываешь боль, значит — любишь. А тому, кого любишь, лгать невозможно. — Она убирает руку, и я ощущаю в этом месте пустоту.

— Ты забрала мое сердце.

— Нет, я забрала только твою тоску…

— Но откуда ты знаешь?..

— Я — женщина, Сандро.

— Я хочу твою руку тут — всегда.

— Она вернется, я обещаю…

Сима отрывается от стены, подходит к парапету и заглядывает вниз — на лежащий под ногами город.

— Вот видишь, я же говорил. Страх прошел…

— Нет, милый, он не прошел, он по-прежнему внутри. Но ты — сильнее страха.

— Мы ведь знакомы всего несколько часов. Ты уверена? Ты уверена во мне?

— Я уверена в себе. Над нами небо Тосканы, и я знаю, что смогу… — она оборачивается, и ее взгляд впервые направлен на меня — прямо в сердце.

— Расскажи мне про город, Сандро. Про мою Флоренцию…

Мы просто бродили, и я показывал ей город таким, каким знал его с детства — его пропитанные солнцем, горячие камни. Я рассказал ей про Симонетту и Джулиано и даже про Сандро — не все, но многое. Только про Мию — нет. И все же еще никогда и ни с кем я не говорил — так. А Сима — она прижималась ко мне горячим бедром, слушала и улыбалась, напевала и пританцовывала. И все время, все время не сводила с меня глаз.

Мы вернулись затемно, и — еще в саду — ее лицо, ее закрытые глаза оказались так близко, а ее губы выдохнули: «Да-а-а…» и раскрылись…

Нежность — самая гибельная форма страсти.

Я гладил Симонетту по лицу и укачивал — как ребенка.

Я не могу ошибиться… Мия должна мне помочь, она ведь еще жива, она дышит, она всегда рядом. А Сима… Сима — это другое. Она не рядом, она — во мне. И если я ее потеряю, выходит, я потеряю себя, правда?

Я пью ее и не могу напиться — пятьсот лет жажды утолить невозможно. Я так боюсь, ведь тогда снова вернется тоска. Я обнимаю ее изо всех сил, прижимаю к себе и вдруг, совершенно неожиданно для самого себя, уже почти задремав, говорю:

— Давай завтра поедем в Ниццу? Прямо с утра. Там дивные голубые камни на побережье. Таких нет больше нигде, ты увидишь. А какая чудесная дорога, помнишь? Особенно тот поворот, почти на самом верху, откуда потрясающий вид на холмы. Возьмем с собой корзинку с едой — хлеб, сыр, виноград. И обязательно бутылку вина, белого вина, в нем так много солнца. Поедем?

Я чувствую ее тело и слышу ее сонный голос:

— Не хочу в Ниццу… Никуда не хочу… Хочу тебя… Давай лучше останемся дома и весь день не будем вылезать из постели… А сейчас — спать… спать…

Мия молчит… Раньше я всегда слышал ее смех, ее голос. И знал, что делать. Отчего она молчит? Неужели смерть все-таки взяла свое и она покинула меня совсем? Я убил ее — да. Или… Нет, не помню… И значит, Симонетта наконец снова осталась одна, и никто не может мне помешать любить ее, как раньше, только ее одну. Тогда… Может, это и правда возможно — остаться дома. Как бы мне этого хотелось… Может, у нас получится, а? Как вы думаете?

Впервые за пятьсот лет.

Просто остаться дома…

Привет, счастливчик!

Как сказать, с чего все началось?

Просто. Женщина летела в Геную. Есть такой портовый город в Италии, не похожий ни на какой другой. Он лежит, как рыба, выброшенная на берег, и тяжело дышит, подставив солнцу соленый бок. Копит силы, готовится к прыжку обратно туда — в море. Вращает круглым холодным глазом — маяком. И плавники его буры от песка и крови.

Генуя… Женщина летела туда, хотя ее там никто не ждал.

— Что за бессмыслица? — восклицали ее самые близкие подруги. — Лететь куда-то за тридевять земель, в этот грязный портовый город — одной. Тебя ведь там и не ждет никто. Не ждет?

— Не ждет, — соглашалась она и упрямо наклоняла голову, так низко, что обнажалась шея под завитками мягких волос на затылке, где всегда тень и шелк.

— Тогда зачем?

Она не спорила. Просто смотрела на них темными от осени глазами и улыбалась. Немного, едва-едва. Вот как на этой самой фотографии, да.

Все рейсы из Рима в Геную были отложены — она даже толком не поняла, из-за чего.