Черный о красных. Повседневная жизнь в сталинской Москве - Роберт Робинсон

двадцати человек – инженеры, рабочие-инструментальщики, мастера, даже члены партии. Слухов больше не было, говорить стало слишком опасно. Все жили в постоянном страхе, каждую ночь ожидая услышать громкий стук в дверь, возвещающий о приходе тайной полиции (НКВД, как она тогда называлась). Ни один человек не чувствовал себя в безопасности. Я был так же беззащитен, как и любой другой советский гражданин. Надеяться на то, что меня пощадят, как члена Моссовета, не приходилось.

Иностранцы автоматически попадали под подозрение. С приходом к власти Гитлера и Муссолини для немецких и итальянских рабочих с моего завода все было кончено. Советский Союз считал фашистские страны своими ненавистными врагами, Гитлера – сатаной, а Муссолини – его подручным. Почти каждый день газеты сообщали о жестокостях фашистов. В Москве хорошо знали об откровенных нападках Гитлера на большевизм.

В конце тридцатых годов к нам на завод прибыла группа австрийских рабочих. Их называли шушбундевцами, по имени Шушнига, бывшего канцлера Австрии, выступившего в 1938 году против аншлюса. Нацисты арестовали канцлера и заключили его в тюрьму. Такая же судьба ждала и тысячи его сторонников в Австрии, но некоторым из них удалось бежать и найти пристанище в Советском Союзе.

Австрийцам предоставили работу на нашем заводе и поселили – по четыре человека в комнате – в одном из домов для иностранцев. Но через несколько недель они затеяли драку: кровь лилась ручьями, было много пострадавших, большинство из них попали в заводскую больницу. Заводская администрация и НКВД провели совместное расследование, показавшее, что в группу австрийских рабочих втерлись нацистские шпионы. Через несколько дней всех австрийцев уволили с завода. Куда их отправили – за границу или на другой завод, в ссылку или в могилу – неизвестно.

После этого инцидента начались аресты всех немецких специалистов без разбору, в том числе и коммунистов. Жены нескольких из арестованных пришли ко мне за помощью. Они попросили меня разузнать что-нибудь о судьбе близких. Я тогда еще был членом Моссовета, и они наивно полагали, что это может что-то значить. На самом же деле я ничем не мог им помочь. Я подозревал, что их мужей уже нет в живых, но как им об этом сказать? Когда женщины ушли, я разрыдался. Через две недели они тоже исчезли.

В 1937 году был арестован и отдан под суд тот, кто в 1934 году начал кампанию чисток, – глава НКВД Ягода. Его обвинили во вредительстве, ослаблении бдительности и, как ни странно, в организации покушения на Кирова 1 декабря 1934 года, послужившего сигналом для первой волны репрессий. Обвинения в том, что по его приказу были расстреляны тысячи безвинных мужчин и женщин, Ягоде не предъявили.

Суд над Ягодой и другими «врагами народа» проходил в Колонном зале Дома Союзов и очень широко освещался. Я заметил, что рабочие, которые внимательно следили за обстоятельствами судебного процесса, с каждым днем все больше мрачнели: их явно одолевали дурные предчувствия. Я ощущал, что и без того низкий моральный дух на заводе падает. Идеализм старых большевиков и воспитанной ими молодежи поддерживался успешным свержением царского режима и ленинскими обещаниями равноправного общества. Однако надежды на будущее пошатнулись во время чисток и рухнули во время московских процессов. После того как на место Ягоды пришел вчера еще никому неизвестный, низкорослый, тщедушный человечек по фамилии Ежов, репрессии только усилились.

Ягоду и других подсудимых признали виновными и приговорили к расстрелу. На следующий день после вынесения приговора весь завод погрузился в уныние. За сорок четыре года жизни в Советском Союзе я понял, что русские не только способны бесконечно предаваться тяжелым думам, но и наделены сверхъестественной способностью предчувствовать опасность. Так было и в тот памятный день. Все работали кое-как: некоторые стояли у станков, словно зомби, другие расхаживали из стороны в сторону, сгорбившись и засунув руки глубоко в карманы. Зрелище, надо сказать, гораздо более грустное, чем советские похороны. Не слышалось даже обычной болтовни о еде или погоде. Только станки гудели.

Не то чтобы рабочие скорбели о главе тайной полиции – другом им он явно не приходился. Скорее, они готовились к новым страданиям, предчувствуя их приближение. Они хорошо знали, что это такое, ведь страдание для них столь же естественно, как сон и еда.

Что до меня, то не проходило и дня, чтобы я не задумывался о том, в какой ад я угодил. Потеряв американское гражданство, я потерял возможность вернуться домой.

Послом США по-прежнему оставался Буллит. Разумеется, ждать от него помощи не приходилось. Если бы случилось чудо и я вернулся домой, то там меня ждали бы все те же проблемы: я был черным, на меня навесили ярлык красного, в стране царила депрессия, а меня могла удовлетворить лишь квалифицированная работа. Кроме того, в России я мог стать инженером, и отказаться от осуществления заветной мечты было невыносимо трудно. Итак, я просто продолжал жить сегодняшним днем. Думал только о том, как не впасть в уныние, как выжить.

Начиная с 1936 года не проходило и дня, чтобы я не представлял себе, как сотрудники НКВД вытаскивают меня из постели и высылают куда-нибудь в Сибирь или ведут на расстрел. Почти каждую ночь до меня доносились урчание машин НКВД, рыскающих по улицам, или зловещий стук в дверь соседней квартиры.

«Когда очередь дойдет до меня? Через минуту? – спрашивал я себя, ворочаясь без сна до рассвета, – через час? А может только завтра?» Страх в период массовых арестов был так силен, что я никогда не раздевался до четырех утра. Позднее я узнал, что многие рабочие поступали так же.

В эти предвоенные годы одно стало для меня абсолютно ясно. Я понял, что, хотя Америка далека от совершенства, Советский Союз – это не земля обетованная. В так называемом раю для угнетенных царила страшная тирания, не имеющая ничего общего с идеалистической картиной, которую демонстрировали внешнему миру.

Я знал многих идеалистов, приехавших в Россию из разных стран. Исполненные лучших намерений, они искренне верили, что им предстоит участвовать в созидании земного рая, обещанного Марксом и Лениным. Такими идеалистами были, например, доктор Розенблиц и его жена. Они оставили в Калифорнии все, что приобрели благодаря успешной стоматологической практике доктора Розенблица, – красивый дом, две машины, элегантную одежду. Родственники и друзья пытались отговорить их от поездки в Россию, но они стояли на своем. Я познакомился с Розенблицами вскоре после их приезда в Советский Союз: они были полны энтузиазма и готовы к любым приключениям. Доктор Розенблиц привез с собой в дар Советскому Союзу