Нейропат - Р. Скотт Бэккер

— А как насчет Шелли и Джерарда?

— Я уже говорила вам: нас так мало — хоть разорвись.

— Но что я могу сделать? — нахмурился Томас.

Лицо Сэм моментально стало безучастным. Томас знал, что ФБР активно готовит своих специалистов на случай тактических переговоров — в СМИ они называли это «словесным дзюдо». При этом обычно употреблялись такие слова, как «обработка» и «переориентация», но в конечном счете все сводилось к манипулированию. Как выяснилось, налет безликого профессионализма, как правило, оказывался лучшим способом для слуг закона добиться нужного, будь то обычные граждане или подозреваемые. Выяснилось, что лучший способ одержать верх в грязной игре — это до поры до времени приберегать свои козыри.

— Интерпретация нуждается в контексте, профессор. Никто не знает Нейла лучше вас.

Ошеломленный на мгновение, Томас внимательно разглядывал Сэм.

— Вы всегда так претенциозны, агент Логан?

— Да бросьте… Вы же прекрасно понимаете, как это непросто.

Да, это было непросто. Две нераздельные жизни. Реальные люди, между которыми все — начистоту.

— Полагаю, непросто.

— Так вы приедете?

Ошибся. Томас нутром почувствовал, какую допустил ошибку.

Но он был нужен ей.

— Позвоните мне утром, агент.

У Сэм был такой вид, словно она абсолютно права.

Потребовалось время, но в конце концов Томас раскопал в подвале старый надувной матрас. Надувая его, он присел на диван, пристально глядя в экран телевизора. Сменяющиеся красотки из «Новостей» приглушенно бормотали что-то. По-видимому, очередной окровавленный позвоночник обнаружили в почтовом ящике где-то в Лонг-Айленде, далеко от съемочной группы.

Закончив с надувным матрасом, он поднялся наверх и взял с кровати простыню и одеяло. Со всей этой охапкой и болтающимся из стороны в сторону матрасом он зашел в детскую. Фрэнки с Рипли заснули быстро. Стоя в дверях, Томас немного помедлил, смакуя волшебный запах детских тел, свернувшихся под одеялами в тепле, чистоте и безопасности. Затем, положив матрас на пол между их кроватями, он устроил себе импровизированную постель. Подвинулся ближе к розовому ночнику, будто собирался читать. Глаза его уставились на сломанный карандаш и тень, которую тот отбрасывал на коврик. Томас постарался угадать его цвет.

Крохотный пузырек внутри вдруг раздулся от страха, угрызений совести и жалости к себе. Лежа один на полу, он крепко обхватил себя за плечи и стиснул зубы. Он чувствовал себя макакой, в отчаянии забившейся в угол какой-то большой клетки, наблюдавшей за остальной стаей широко открытыми непонимающими глазами.

«Нейл и Нора…»

Но его дети… С ним были его дети. Они были его тотемом, в них крылось неизъяснимое очарование. Частица его, и в то же время не он — нечто самостоятельное, что как раз и придавало им такое значение. Нечто, ради чего стоило умереть в этой жизни, в мире, где жертвенность сменилась деловой болтовней.

Фрэнки над ним бился и ворочался во сне. Несколько раз Бар ударял хвостом по матрасу. Томас улыбнулся, представив ликующие лица детей, когда они обнаружат его поутру. Здесь. Между ними.

«Па-а-а-а-па!»

Пока они с ним, он никогда не будет один.

Двое стоят на подъездной дорожке, и только один притворяется, что он — человек.

— Моя мать, — говоришь ты.

— А что с ней?

— Просто она всегда говорила, чтобы я не делала такого.

— Люди вроде тебя не верят в таких, как я. Не по эту сторону стекла.

— Тогда я останусь здесь. Правда, никаких проблем.

— А как же кровь? Там везде кровь на тротуаре. Давай, давай заходи, не глупи.

Я улыбаюсь: так ли уж важно говорить тебе, что кровь не моя?

Вместо этого я говорю:

— Какой идиот.

Когда ты поворачиваешься, чтобы проводить меня, мои глаза представляют, что будет дальше. Ты даже придерживаешь дверь — с такой готовностью — кусок мяса.

Как мне описать это?

Я имею в виду, что ненавижу тебя, но на самом деле это не важно. Я думаю о Дамере,[30] открывающем холодильник, по порядку расставляющем банки с содой. Для меня больше нет загадки в том, что он чувствовал, что думал, перечисляя свои свежезамороженные трофеи. Я знаю, что он, как и я, видел ужас в лицо. Он видел тебя так же, как вижу тебя я. И какая-то часть его отвращала свой лик от содеянного, сжималась в комок, терзаемая угрызениями совести. Какая-то часть его вопияла: «Что я наделал — что-я-наделал…»

Но, ты видишь, ему просто не важно.

Ты была всем. Корчилась, визжала — получеловек-полуживотное — животное на бойне, кукла. Ты значила для меня все. Вкус слюны, дрожь прикосновения, блеск глаз, горящий взгляд, упершийся в его брюхо. Единственное настоящее, подлинное.

А ему было не важно.

Глава 07

18 августа, 8.39

«Странно, должно быть, узнавать людей так, как это делаете вы…»

Это было первое, что сказала Сэм, когда они съехали с подъездной дорожки Томаса на следующее утро. Она прибыла в разгар кромешного утреннего ада. Фрэнки пребывал в одном из самых убийственных своих настроев — просто отродье, — и его бесконечные «Нет!» звучали по-шекспировски вселенским отрицанием. Создавалось такое впечатление, что его вопли обращены к Всемогущему Господу. Томас отволок плачущего сына к Миа, пока Сэм наблюдала за ними с подъездной дорожки, прислонившись к своему «мустангу».

«Минутку», — крикнул ей вконец выведенный из себя Томас, бросив на Сэм виноватый взгляд.

Рипли, разумеется, вела себя как сущий ангел. Она не Фрэнки, заверила Рипли Сэм, одарив ее солнечной безмятежной улыбкой и вежливо поздоровавшись под вой своего братца. Миа выглянул из своей двери с сеткой; выкидоны Фрэнки не произвели на него никакого впечатления. Он и не пытался скрывать своего интереса к Сэм, едва заметив, как дети прошмыгнули мимо.

— Фрэнки сегодня не с той ноги встал, — сказал Томас, хотя Миа достаточно было и одного взгляда, чтобы все понять. — Ну, совсем не с той. У меня теперь такое чувство, что мне следовало бы подстричь тебе лужайку.

— А у меня такое чувство, что мне следовало бы подстричь твою, — ответил Миа, внимательно оглядывая Сэм, как водитель грузовика, любящий прокатиться с ветерком.

Улыбнувшись, он помахал ей.

— Хм, по-моему, она перепутала адрес, как тебе кажется?

— Я-то все еще временами закладываю за галстук, — рассмеялся Миа. — Надо бы меня расследовать.

Томас улыбнулся и покачал головой.

— Куколка, правда?

Где-то в доме Фрэнки пронзительно кричал на Рипли.

— О нет, только не она. Она — лисичка.

— По-твоему, выходит, я — цыпленок?

Миа проигнорировал его слова, вместо этого крикнув Сэм:

— Держитесь основного потока и выедете прямехонько на восемьдесят седьмое!

Томас обернулся как раз вовремя для того, чтобы заметить улыбку Сэм и кивок, означавший сомнительную благодарность.

Теперь, сидя в машине рядом с ней, Томас обдумывал ее слова, стараясь противиться очарованию Сэм. Солнечные лучи струились на нее, но их ослепительное сияние умерялось тонированным лобовым стеклом. Облегавшие бедра и талию черные как уголь юбка и пиджак казались раскаленными. Она с ног до головы выглядела с иголочки, и даже запах нагревшейся на солнце ткани вызывал у Томаса приятное, щекочущее чувство новизны.

— Сомневаюсь, что я так уж хорошо «знаю людей», — сказал он, глядя в окно на промелькнувшее мимо кирпичное бунгало. Мать семейства в садовых перчатках и фартуке пронеслась за стеклом. Она сердито выговаривала плачущей девочке, которая держала сломанный цветок: «Только посмей еще разок!..»

Томас чувствовал себя таким же подавленным, будто отчитывали его.

Сэм с сожалением улыбнулась. Все словесные пути вели к Нейлу; она знала это не хуже Томаса.

— Ну, — запинаясь, произнесла она, — можно знать и можно знать…

Привлекательным в профессии когнитивного психолога было то, что вы наизусть знали и могли безболезненно обойти вопросы, которые люди обычно задают в трудных ситуациях, — особенно все разновидности вопроса: «Как я мог так сглупить?» Томас точно знал «как»: он был человеком, а люди просто ужасны, когда дело доходит до самооценки и способности самообольщаться. Склонность верить льстивым утверждениям — что ты страшно много знаешь про все, что нужно знать им, что ты гораздо умнее, нравственнее, искуснее прочих — присуща всем и каждому.

Томас никогда не подозревал Нейла, поскольку всегда считал, что он, Томас, на очко впереди. Каждый считает, что на очко впереди всех остальных, и начинает сердиться, когда все оказывается наоборот. Как бы он ни любил Нейла, Томас всегда испытывал «жалость» к нему — нет, вы только подумайте, жалость! Нейл казался злополучным, несчастным со своим смещенным чувством уверенности в себе, узким взглядом на карьеру, с его неспособностью «расти». Подобно всякому другому, Томас превратил себя в глашатая того, что есть истина, а Нейл, бедняга Нейл, просто не соответствовал…