Бремя чисел - Саймон Ингс

— В нашем деле важно внимание к мелочам, — говорит Мириам, и на меня производят впечатление не ее слова, а то, как она их произносит: словно где-то внутри этой женщины лентопротяжный механизм тянет ленту, от чего всего звуки становятся гласными. Все «с» напоминают легкий плеск волн о гальку.

Интересно, что это за место такое, думаю я. Чем они здесь занимаются?

— Мы имеем дело с иностранными клиентами, — произносит Мириам таким тоном, будто здесь у них нечто из разряда элитарных заведений. — Мы занимаемся сохранением…

Мне тотчас подумалось, что она имеет в виду себя.

— Поощряем исследования.

Какие такие исследования?

Книжный фонд библиотеки общества представлял собой не столько собрание научных трудов, сколько пеструю коллекцию дешевых изданий из захудалой городской библиотеки. Интересно, какое отношение к науке имеют сомнительного свойства шедевры вроде «Восстания 2010 года» Роберта Хайнлайна или шести томов многословной теософской автобиографии, озаглавленных «Страницы одного дневника»?

Исследователи приходили и уходили — мужчины со всклокоченными бородками и испорченными молниями ширинок. Пару раз заглядывали сюда и совершенно странные типы (еще одно сходство с захудалой публичной библиотекой), и тщательно накрашенные дамочки не первой молодости. Те, что еще не утратили привычки кокетничать, обычно спрашивали меня:

— И что здесь у нас делает такой симпатичный молодой человек?

В 1965 году, когда я учился в Кембридже на последнем курсе, с моим отцом случился первый инсульт. Матери требовалась помощь, и администрация колледжа пошла мне навстречу, разрешив взять академический отпуск. Что, в свою очередь, спасло меня от неминуемого отчисления. А еще это означало следующее: я возвращаюсь домой — нечто из разряда невероятного.

Отцовский инсульт казался ужасным, но вполне закономерным дополнением к той безликой коробке, в какую мать превратила наш дом. Он вполне вписался в него, заняв свое место среди белых стен и натертых до блеска полов.

К счастью, жуткое состояние отца (ведь беспомощность взрослого куда неприличней беспомощности ребенка) помогло мне отвлечься от остальных ужасов нашего дома — хотя бы на какое-то время. Его младенчески нетвердая походка, вытянутые вперед руки… переплетенные пальцы, удерживающие парализованную конечность. А как он садится в кресло — вернее, плюхается, словно на нем развязали невидимые веревки. Как он скулит, когда мы с матерью пытаемся специальными упражнениями разработать его онемевшую руку и плечо. А яркая линейка, при помощи которой отец читал свою газету, заставляя глаза бегать от строчки к строчке!

— Он не делает никаких попыток помочь себе! — жаловалась мать.

Она потрясала этой своей фразой, как маньяк тупым ножом.

— Ну почему ты не пытаешься?

— Тебе надо пытаться!

— Ну попытайся, прошу тебя.

— Ну всего одна попытка!

В принципе она была права. Отец даже не пытался вернуться к полноценной жизни. Он молчал. Он отказывался ходить. Случалось — хотя, по словам медсестры, ему уже давно пора научиться контролировать позывы — он испражнялся в штаны.

Однако самое гротескное во всей этой пьесе театра абсурда заключалось в том, что здесь не было почти ничего нового. Это — скорее физическое проявление отцовского психологического состояния, с которым мы с матерью были хорошо знакомы.

На протяжении всего моего детства отец во всем зависел от моей матери — будь то пища, питье, чистые носки, свежее полотенце. И в то же время он производил впечатление человека самодостаточного. Наши теплые чувства мало его трогали, как, впрочем, и наше раздражение. Он равнодушно сносил все, с чем сталкивала его судьба. Можно ли ранить призрака? Как привязать его к себе? Отец оставался с нами лишь в силу привычки и склонности к бездействию. Будь у него хотя бы малая часть той энергии, какой бог награждает других мужчин, я уверен, он нашел бы способ бросить нас. В конце концов я обнаружил бы его где-нибудь — одинокого, но счастливого отшельника.

Увы, в реальной жизни отец просидел не один год в кресле в углу гостиной, глядя футбол по телевизору. Когда он вставал со своего кресла, что случалось крайне редко, то с недовольным видом бродил из комнаты в комнату, как тот коммивояжер, который решил, что ему ничего не остается, как съесть еще один ужин у одной и той же приличной, но слишком высокомерной хозяйки. Да, не забыть бы оказать знаки внимания ее сыну.

Так что хотя я и относился к нему с доверием и даже в душе восхищался им, как обычно бывает с детьми, отец ни разу не дал мне повода подумать, что я каким-то образом прихожусь ему сыном. Год за годом мы наблюдали друг за другом сквозь толстое стекло взаимной сдержанности.

После того как с ним случился первый инсульт, я неожиданно ощутил такой прилив энергии, что буквально не мог усидеть на месте. Даже в поезде расхаживал из вагона в вагон. К тому времени, когда я почти бегом домчался до нашей новой местной больницы — мне не хватило терпения дождаться автобуса, — я был больше не в силах делать вид, что такие отношения в порядке вещей. Я был взволнован, но не встревожен. Нет, я даже радовался тому, что мой отец наконец-то отколол нечто из ряда вон выходящее. Мне хотелось услышать от него словечки вроде «отвали» или «отвянь». Я хотел увидеть, как он пускает слюни.

На самом же деле я желал совершенно иного.

Помню, что в тот момент медсестры только-только нашли для него койку в палате, и поэтому какое-то время нам пришлось ждать в коридоре. Лицо матери было белым как мел. Ее тоже переполняла энергия — то ненормальное, нервное желание действовать, которое неизменно вселяло в меня ужас. В такие минуты она напоминала мне заводную игрушку, в которой слишком туго завели пружину.

— Что я наделала! — причитала она.

С момента инсульта прошло около шести часов, и моя мать уже успела захватить для себя ведущую роль.

Но вот меня пустили в палату.

Половина лица у Уильяма отсутствовала. То есть там, где, по идее, должна была находиться левая половина лица, образовался бесформенный, сероватый кожаный мешок. А там, где полагалось быть глазу, в обвисшей коже имелась щель, сквозь которую виднелось что-то круглое и темное. Губы распухли и были ярко-розовыми. Почему-то в асимметричном изгибе его рта мне почудилось нечто похотливое.

Вернувшись домой, в свою сверкающую чистотой кухню — с трудом верится, что здесь когда-либо занимались стряпней, — мать предлагает мне поесть, но все ее уговоры не вызывают у меня аппетита: чай или яблочный сок, в кладовке осталось немного апельсинового морса, еще есть пирожные и домашние оладьи… А, еще где-то завалялось шоколадное печенье, вот только она не может вспомнить, где именно, хотя уже обыскала всю кухню.

Я впиваюсь зубами в оладью, а мать говорит:

— Да, еще есть пирог.

Потом я размешиваю сахар в чае, и она спрашивает:

— Может, тебе сделать кофе?

Я намазываю край оладьи клубничным вареньем, но она предлагает:

— Наверное, лучше с медом?

Я откусываю кусок оладьи, чувствуя, как на язык налипает сырое тесто, а она говорит:

— Ой, еще остался мармелад!

Посреди ночи раздается крик.

— Саул!..

— Саул! — вопит мать, а потом входит ко мне в комнату. Это моя старая комната, которую она на всякий случай оставила за мной, выкрасив все в белый цвет, и куда я поклялся никогда больше не возвращаться.

— Саул, он был такой хороший человек!

Мать решила не тянуть с некрологом.

— Он сжалился надо мной, Саул! Он приютил меня!

— Мама, ступай к себе и ложись! Постарайся уснуть!

— Никто не желал даже прикасаться ко мне. Никто, слышишь, никто.

— Послушай, у тебя в аптечке наверняка найдется снотворное.

— Саул, ты ничего не понимаешь!

— Может, тебе приготовить горячего молока? — предложил я первое, что пришло в голову. Просто ничего не мог с собой поделать. Мне жутко хотелось спать.

— Он ведь был тебе как отец. Скажи, разве не так? Он ведь был тебе как отец. Он ведь сделал для тебя все, что только мог.

— Да, — соглашаюсь я и на всякий случай прикусываю язык и скрещиваю пальцы. — Конечно, именно так.

— На его месте так поступил бы далеко не каждый мужчина.

Ага, кажется, она успокаивается. Пришло время нравоучений.

— Знаю, мам. Он был классным отцом.

И вновь рыдания.

Я накрываю ее руку своей.

Она сжимает мне пальцы.

— Он все прекрасно знал, Саул. Я его не обманывала. Он знал обо всем еще до того, как мы с ним поженились. Я ему все честно сказала.

— Что ты ему сказала?

Мать растерянно моргает и говорит:

— Что я беременна.

— Что-что? Повтори.

Она пытается лечь ко мне в постель.

Я вылезаю из-под одеяла и выбегаю из комнаты, стараясь не прикасаться к ней.