Дом свиданий - Леонид Юзефович

— До вас докричишься… Спокойной ночи.

— Будем надеяться, — ответил Иван Дмитриевич, — что вашими трудами она пройдет спокойно.

Он вошел в подъезд, поднялся до второго этажа и замер: чей-то чудовищный вопль прорезал тишину. Вырвавшийся откуда-то из квартирных недр, приглушенный дверьми, он был не столь уж громок, но слышалось в нем исступленное, нечеловеческое страдание. Сердце сжалось, кровь гулко толкнулась в голову, мешая понять, где же, собственно, кричали. Сперва показалось, что на третьем этаже или даже на четвертом, потом — что на первом, в куколевской квартире. Секундой позже Иван Дмитриевич опять склонился к начальному варианту, но гадать не стал. Он знал, что у них в подъезде со звуками происходит нечто фантасмагорическое. Жена, скажем, сверху кричит ему вдогонку, что забыл зонт, а у него впечатление, что она стоит где-то под ним. Бывало и наоборот. Как-то так отражалось, искажалось, не поймешь.

Иван Дмитриевич застыл на месте, прислушиваясь. Крик не повторился. Казалось, человек, испустивший его, теперь умолк навеки.

Через минуту на нижней площадке осторожно щелкнул дверной замок, послышались тяжелые мужские шаги и острые женские, зашуршал по ступеням подол платья. Иван Дмитриевич склонился над лестничным провалом. В мужчине он узнал Евлампия, но женщину разглядеть не успел. Хлопнула дверь подъезда, все стихло. Иван Дмитриевич метнулся вниз, однако в вестибюле замедлил шаги, усилием воли заставил себя сосчитать до десяти, чтобы не выскакивать на улицу, как джинн из бутылки, и лишь затем степенно вышел из парадного. Он-то думал, что эта парочка двинется пешком, нетрудно будет проследить за ними, но просчитался. Извозчик не зря стоял у подъезда. Евлампий с его дамой уже сидели в пролетке, Иван Дмитриевич рванулся было к ним, и тут подскочивший откуда-то сбоку Гнеточкин цепко ухватил за локоть:

— Что случилось?

Проклятый пудель, суетясь под ногами, обмотал их обоих своим поводком, который Гнеточкин не догадался вовремя выпустить из рук. Выпутаться удалось не сразу, тем временем пролетка тронулась. Извозчик нахлестнул лошадей, копыта ударили чаще и громче.

— Стой! — заорал Иван Дмитриевич.

Куда там! Пролетка загремела, понеслась по пустынной улице. Качнулся и пропал за углом фонарь, освещавший бляху с номером.

К счастью, мимо проезжал экипаж с двумя офицерами и солдатиком на козлах. Пронзительно свистнув, чтобы служивый придержал своих залетных, Иван Дмитриевич побежал рядом, запрыгнул на подножку:

— Господа, я из полиции!

— О-о, мадонна миа! — радостно пропел один из офицеров. — Ты шпик?

Водкой от него разило убийственно. Кажется, поднесешь к губам зажженную спичку — и запылает воздух, огненные струи с дыханием вырвутся изо рта, как у Змея Горыныча.

— Срочно, господа, требуется ваше содействие, — начал было Иван Дмитриевич и слетел с подножки, получив кулаком в ухо.

В голове зазвенело, он рухнул на мостовую, а офицеры засмеялись и поехали дальше.

— Зря вы так свистали, — наставительно сказал Гнеточкин, помогая ему подняться. — Так страшно только разбойники свистят.

Иван Дмитриевич подтянул штанину, ощупал ссадину на ноге. Чертов пудель, высунув язык, вертелся возле.

— Если ободрались, дайте ему полизать, — предложил Гнеточкин. — Мигом заживет. Собачьи слюни, они целебные. У кошки на языке двенадцать болезней, у собаки двенадцать лекарств.

— Да помолчите! — разозлился Иван Дмитриевич. — Скажите лучше, что за дама была с Евлампием.

— А это Евлампий?

— Он.

— Скажите пожалуйста! Важный, со спины и не подумаешь, что лакей.

— Даму, значит, не рассмотрели?

— Темно, Иван Дмитриевич. Да я и на том углу стоял, когда они выходили.

— Не Шарлотта Генриховна?

— Со спины вроде не похожа.

— Красного зонтика не было у нее?

— Не знаю, не заметил…

Дошли до подворотни. Здесь пудель увидел свою поноску, оброненную час назад, и устремился к ней, но Иван Дмитриевич поспел раньше. Он подобрал обрывок веревки, дошагал с ним до фонаря, горевшего уже вполсилы. Да, та самая, голландского витья. Выходит, Евлампий счел за лучшее отрезать измаранный конец и выбросить от греха подальше.

Иван Дмитриевич взглянул на окна куколевской квартиры. Все они безжизненно темнели, ни в одном не было даже дальнего проблеска света.

Он обернулся к Гнеточкину:

— Дайте-ка вашу трость.

Взял ее, несколько раз требовательно стукнул в стекло. Никто не отозвался. Он перешел к соседнему окошку и постучал снова. Молчание.

— А что случилось, Иван Дмитриевич? — встревожился Гнетомкин.

— Так. Ничего.

— Когда я услышал от Евлампия про этот гроб, что он не по мерке, — сказал Гнеточкин, — мне как-то не по себе сделалось. Ведь примету в городских обстоятельствах можно толковать двояко: или еще один покойник будет у них в семье, то есть в квартире, или же во всем нашем доме.

Незаметно от него Иван Дмитриевич опустил веревку в карман, распахнул дверь подъезда:

— Вы идете домой?

При этом слове пудель натянул поводок и понимающе тявкнул.

— Да… Тихо, Джончик!

Вошли в парадное.

— Конечно, — поднимаясь по лестнице, рассуждал Гнеточкин, — тут подразумевается не такой дом, как наш, а крестьянский, где все родственники. Но все равно как-то не по себе.

Оба они нанимали квартиры на третьем этаже, дверь в дверь. Еще раз пожелав соседу спокойной ночи, Гнеточкин исчез за своей, а Иван Дмитриевич в задумчивости постоял на площадке, затем направился не к родному порогу, а обратно, вниз. Он спустился на первый этаж и позвонил в дверь куколевской квартиры. Звонок слышен был отчетливо, но никто не открыл. Подождав, Иван Дмитриевич вынул из внутреннего кармана сюртука невинный с виду кожаный чехольчик, извлек оттуда металлическое кольцо с висевшей на нем дюжиной разнокалиберных отмычек, которые на всякий случай носил при себе постоянно, как зубочистку и носовой платок, выбрал подходящую, вставил ее в замочную скважину и попытался повернуть. Нет, не получается. Он попробовал другую, третью, пятую, десятую. Вся дюжина оказалась бессильна. Замок был какой-то особый, с секретом.

Чехольчик, звякнув, упал на дно кармана. Иван Дмитриевич стоял, не зная, что предпринять. Если в квартире никого нет, чей тогда крик он слышал? Может быть, Шарлотта Генриховна сейчас лежит за этой дверью уже бездыханная? А если это она сама, сопровождаемая Евлампием, отправилась к сестре на Васильевский остров, чтобы поцеловать в лобик спящую Оленьку, кто же тогда кричал? Да и Евлампий ли был с ней? Ведь лица-то не разглядел! Поддевка — да, его, картуз — его, но что под картузом? Коли ему впору пришлась хозяйская доха, почему бы хозяину не воспользоваться для побега лакейским платьем?

Иван Дмитриевич потряс головой, отгоняя наваждение. Бред, бред! Но им уже безраздельно завладело одно желание: посмотреть, лежит ли кто-нибудь в гробу, который по мерке. Или он пуст?

В любом случае нужно было как-то проникнуть в квартиру. Но как? Через окошко не залезешь, окна в первом этаже высокие. К тому же они, скорее всего, закрыты. В форточку не протиснешься, а стекла бить рискованно, могут услышать соседи. Оставался единственный путь— через черный ход. Авось там замок попроще.

На улице Иван Дмитриевич достал часы, щелкнул крышкой. Без пяти минут одиннадцать. В его собственной квартире окно в спальне еще светилось. Жена ждала всегда ровно до одиннадцати, секунда в секунду, потом гасила свет, и в тех случаях, когда Иван Дмитриевич возвращался домой позже этого рокового часа, рассчитывать на ее ласку он не мог. С одиннадцатым ударом часов жена обращалась в камень. Никакие поцелуи, никакие клятвы не в силах были развеять злые чары и пробудить ее к жизни.

Он взглянул налево, направо. Никого. Фонарь уже почти совсем потух, на луну с запада наползали облака, но на востоке еще было ясно. Семь звезд Большой Медведицы стояли на склоне роскошного сентябрьского неба. Бедная Каллисто всю ночь не тушила огонь в своей спаленке, чтобы встретить возлюбленного, когда бы тот ни явился.

Иван Дмитриевич нырнул в ту же подворотню, вошел в тихий, преображенный лунным сиянием и как бы незнакомый двор. Тени от сараев и поленниц лежали густые, черные, как на юге. Запах гнилых арбузных корок бередил душу сильнее, чем аромат крымских магнолий.

3

На мгновение оторвавшись от тетради, Сафронов распрямил спину, встряхнул онемевшую кисть.

— Что, — участливо спросил Иван Дмитриевич, — рука бойца колоть устала?

— Ничего. Я надеюсь, конец уже близок.

— Ну, как сказать. Может быть, прервемся и отложим на завтра?

— Нет-нет. Завтра с утра по плану мы должны начать другую историю.

Расписание действительно было составлено и, что самое странное, до сих пор соблюдалось.

— Напомните, пожалуйста, что мы записали на завтра, — попросил Иван Дмитриевич.