Цыганское гадание - Сьюзен Кинг

– Я действительно не знаю ответа на этот вопрос, – сказал Перрис. Он крепко сжал руку Уильяма. – Мне пора идти. Королева дала мне поручение. Оно, правда, не имеет отношения к моей основной работе, однако не менее важное. Я должен найти местного мельника, чтобы он перемолол овес, превратив его в превосходную муку. Ее Королевское Величество выплевывает овсяную кашу.

– Тогда иди, – хмыкнул Уильям, отпуская друга. Перрис усмехнулся в ответ и поспешно зашагал к южным воротам.

Уильям обернулся, чтобы еще раз взглянуть на фонтан, сложенный из резного камня, и в его памяти всплыл день, когда желоба, трубы и чаши этого сооружения были переполнены красным вином, в котором плавали лепестки роз. Это было пять лет назад. Тогда король Джеймс устроил незабываемый праздник в честь своей новой французской невесты Марии. Сейчас каменные желоба фонтана были пусты, чаши позеленели от лишайника, уровень воды заметно упал, и она потемнела. «Никогда больше не будет здесь литься вино», – с сожалением подумал Уильям. Его рука потянулась за сложенным листом пергамента, спрятанным под кожаным дублетом. Это послание было написано изящным почерком лично рукой вдовствующей королевы Марии.

Стоя у фонтана, Уильям вспоминал, как два года назад тихими поздними вечерами он и Дженни Гамильтон встречались здесь, у этого фонтана. Эти тайные и страстные встречи привели их обоих к запутанной, трагической развязке.

Она была милой, взбалмошной девушкой, единственным ребенком человека, которого Уильям ненавидел всем сердцем. Уильям знал, что молва обвиняла его в том, будто он нарочно скомпрометировал ее, чтобы отомстить Гамильтону. «Лишь несколько человек знали правду», – горько подумалось ему. Но он не станет удовлетворять чужое любопытство.

Уильям развернулся и пошел к северо-западному крылу.

Острые и четкие звуки его шагов эхом раздавались под сводами дворца, когда он, направляясь к королевской приемной, проходил по широким, гулким коридорам. Наконец он остановился у двери приемной, и стражник у наружной двери поднял свою алебарду, позволяя пройти.

– Рукхоуп, сэр, с возвращением, – проговорил он и открыл толстую дубовую дверь.

Уильям поблагодарил стражника и отдал ему свой длинный меч. Его предупредили, что Мария запретила иметь при себе оружие во время аудиенции.

Уильям вошел в залу. Солнечный свет лился сквозь высокие стрельчатые окна и, стекая со штор из красной парчи, с диванных подушек, с настенных гобеленов, дробился светлыми полосками на каменных плитах пола. В зале звучала музыка, источник которой находился в дальнем углу. Там было возвышение для двух тронов, сейчас пустовавших. Рядом с возвышением несколько мужчин и женщин в роскошных, дорогих нарядах, сверкающих от обилия жемчуга и драгоценных камней, обступили мужчину, играющего на лютне. Уильям почувствовал острый, пряный запах духов, который был так силен, что достигал противоположного конца приемной.

Уильям окинул критическим взглядом свою одежду, запылившуюся от долгой дороги. Костюм его, как всегда, был прост, как того требовал здравый смысл и стремление к удобству. Дублет без рукавов из мягкой испанской кожи, с прорезями для прохлады и комфорта, был надет поверх тонкотканой льняной рубахи. На ногах были черные саржевые бриджи и высокие кожаные сапоги, какие носили солдаты и путешественники, но никак не придворные. Его черные волосы были длиннее, чем того требовала мода, подбородок был тщательно выбрит. Кроме всего прочего, он не полировал ногти и не носил драгоценностей.

Он знал, что многие придворные дамы были в восторге от его внешности. Остальные, как мужчины, так и женщины, считали, что его небрежность в одежде больше подходит приграничному вору, чем утонченному, изысканному придворному. Уильям был и тем, и другим, но веяния моды заботили его так же мало, как и мнение окружающих.

Когда он вошел в просторную залу, ни один человек не повернулся в его сторону. Все были увлечены балладой, которую пел мужчина, сидящий в центре окруживших его придворных. Его голос вибрировал, вторя мягким звукам лютни.

Уильям остановился послушать, небрежно прислонившись плечом к дубовой панели на стене.

Красавец-лэрд у двери стоитИ крутит булавку в замке.– О, ты спишь, проснись, моя Джен,Пробудись и дай войти мне.Честная Джен впустила его,Потому что любовь горяча.Он в объятия свои ее заключил,Она скинула платье с плеча.

По спине Уильяма пробежали мурашки, сердце забилось быстрее, челюсти сжались. Он продолжал беззвучно стоять у стены, призывая на помощь всю силу воли, чтобы унять гнев и не наделать глупостей.

Уильям узнал в молодом певце помощника секретаря вдовствующей королевы. Он решил не прерывать пение, дослушать балладу до конца.

– О, Дженни, – ее отец спросил,– Что за боль терзает тебя?– Не боль. То подарок любви.Но лэрд не хочет жениться на мне.

Уильям услышал достаточно. Он оторвался от стены и пересек длинную залу, впечатывая каждый шаг в пол с такой силой, что его подбитые деревянными набойками каблуки разносили эхо его шагов по всему замку.

Кучка придворных обернулась. Почти одновременно у всех вырвался вздох изумления, женщины, как одна, охнули и прижали руки к груди. Помощник секретаря извлек из лютни последний нестройный аккорд и вскочил на ноги.

– Сэр Уильям! – вскричал он.

– Приветствую тебя, Фрэнсис. И остальным мое почтение.

Уильям слегка склонил голову, здороваясь с присутствующими, и продолжил свой путь. Придворные расступались, пропуская его и образовывая живой коридор. Платья дам шуршали, ноги кавалеров шаркали по полу.

– Леди Маргарет, леди Элизабет, Флеминг, Рэндольф, леди Элис, – Уильям называл собравшихся по именам, проходя мимо каждого из них. – Сетон, леди Мэри. Сэр Ральф, – кивнул он высокому сухопарому мужчине.

Они шептали в ответ свои приветствия и отступали назад. Некоторым достало такта смутиться, когда он смотрел на них. Уильям был рад видеть, как на лицах некоторых проступало выражение, говорящее о том, что у хозяина еще осталась совесть.

Уилл остановился и, сжав руку в кулак, подбоченился.

– Интересная баллада, Фрэнсис.

– Я… Это не я написал ее, сэр Уильям, – от волнения Фрэнсис начал заикаться. – Я… я взял ее… я слышал, как ее пели в Эдинбурге. И слышал, что в Англии ее тоже поют…

– Понятно. И как же она называется?

– Она… Она называется «Красавец-лэрд…». – Фрэнсис осекся. Он посмотрел вниз, на свои башмаки, будто хотел, чтобы о нем как можно скорее забыли, но все же нашел в себе силы закончить: – «Красавец-лэрд из Рукхоупа».