В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОГО СВЕТА - Юлия Жадовская

Тетушка лет пятнадцать не видала его. Он был вдов и большею частью находился на службе в отдаленных губерниях; но в настоящее время был без должности, что и заставило его покуда прибегнуть к деревенской жизни. Из разговоров о нем Марьи Ивановны и Катерины Никитишны я могла заключить, что в последнее время он приобрел несчастную слабость попивать. Тетушка также слышала об этом и очень тревожилась, потому что боялась пьяных. Впрочем, она говорила, что Василий Петрович прежде был очень веселого, общительного характера и не имел особенной страсти к вину, а так любил покутить иногда с приятелями.

В один теплый ясный день, после обеда, тетушка, Марья Ивановна и Катерина Никитишна мирно играли в карты. Этим новым занятием обязаны они гощенью Татьяны Петровны, которая не могла жить без карт. Она первая дала им понятие о преферансе, только что входившем в моду.

В отворенные окна врывался ветерок, отдувая по временам темный платок, прикрепленный к окну, чтоб защитить играющих от солнца, или открывая несколько карт во время сдачи.

- Ну вот, - говорила Марья Ивановна, если это случалось с картами Катерины Никитишны, - теперь знаю, у кого туз бубен, уж не пойду с этой масти, не беспокойся.

- Так как же это? надо бы пересдать, - отвечала кроткая Катерина Никитишна.

- Ну вот еще, пересдавать! козыряй, козыряй, поставь ремизец.

- Ничего, Катенька; одна карта ничего не значит, - отзывалась тетушка, - ведь это она тебя пугает.

- Пугает, и впрямь, родная.

Марья Ивановна находила всегда особенное удовольствие запугать, спутать робкую Катерину Никитишну. Иногда, как у Марьи Ивановны совсем не было игры, она объявляла семь в червях и устремляла пристальный, магнетический взгляд на Катерину Никитишну, ясно говоривший: "Попробуй только вистовать - поставишь ремиз". И последняя смотрела сперва на Марью Ивановну, потом считала на руках взятки, потом опять нерешительно взглядывала на Марью Ивановну и, встречая тот же угрожающий взор, произносила: "Пас!", Тогда Марья Ивановна торжественно открывала карты.

- Так с чем же ты играла? - говорила Катерина Никитишна.

- А тебе кто не велел вистовать?

- Да я почем знала!

- Ах, Катенька, Катенька! - восклицала тетушка, - чего же ты струсила? да тебе бы и меня пригласить!

- Да вы сами-то, родная, что же не пошли?

- Да у меня взятки неверны… Ведь она была б без трех; ведь уж я так, на риск…

- Ну так кто же тебя знал! - рассуждала Катерина Никитишна.

- А ты разве своих карт не видишь… Ах ты, блаженная!

- Блаженная!.. Ты зачем пугаешь?

Тетушка смеялась, а Марья Ивановна была счастлива, что развеселила ее.

Таковы были игрицы тетушки, Марьи Ивановны и Катерины Никитишны. Играли они, разумеется, без денег, но всегда записывали верно выигрыш и проигрыш.

В этот день Марье Ивановне было особенное счастье: Катерина Никитишна поставила уже несколько ремизов, как вошедшая горничная доложила, что какой-то бедный отставной чиновник приехал за подаянием.

Тетушка велела позвать его.

Вошел среднего роста плотный мужчина; черты лица его были мягки, приятны и носили остаток красоты; небольшие, светлые, живые серые глаза выражали ум.

Он в молчании остановился посреди комнаты; тетушка посмотрела на него с каким-то безотчетным беспокойством и, наконец воскликнув: "Вася!" - быстро отодвинула стол и поднялась с кресел.

- Друг, сестра! - воскликнул гость, трагически воздев руки.

Чувствительная Катерина Никитишна и даже Марья Ивановна проливали слезы.

Обе они знали Василья Петровича, но не видали его почти со времени своей молодости. Сам дядя плакал, как женщина.

- Вот, - говорил он, - я, бедный странник, увидал наконец родительский дом и сам приобрел угол, где могу спокойно дожить свой век.

- Постарели вы, Василий Петрович, - сказала Катерина Никитишна после первых приветствий.

- Ну и вы не помолодели! А помнишь, Катерина Никитишна, прошлое время? Ведь ты тогда не такая седая крыса была, как теперь.

Со мной дядя обошелся ласково.

Весь вечер до ужина прошел для них в воспоминаниях о прошедшем. Я слушала с удовольствием живые, полные юмора рассказы дяди и анекдоты из его жизни.

Перед ужином он спросил водки и выпил несколько рюмок, после чего голос у него сделался резче, глаза беспокойнее, шутки грубее. После ужина выпил еще несколько рюмок и стал придираться к тетушке, передразнил Катерину Никитишну, назвав ее дурой и прибавив, что она всегда была такой.

- Ну вот, умник какой! - отвечала та, стараясь обратить все в шутку.

Наконец тетушка объявила, что пора на покой. Дядя был этим недоволен и обидчиво извинялся, что так обеспокоил нас, что не видавшись столько лет, он никак не думал, что так скоро отяготит нас своим присутствием, и отправился домой, оставив всех в довольно неприятном расположении духа.

Через несколько дней он просил нас к себе на новоселье. Многие из соседей были также приглашены, не забыты были и соседки.

Усадьба его была от нас всего за версту; расположенная на берегу речки, она состояла из небольшого, довольно старого домика, за которым тянулся ряд крестьянских изб. Все именьице состояло душ из пятнадцати. При доме находился запущенный огород с густыми черемухами и рябинами, между которыми красовались две-три яблони.

Дядя выказал чрезвычайно мелочную заботливость насчет угощения, сам хлопотал о столе с тетушкиным поваром и, казалось, был доволен своими хлопотами.

За обедом было даже шумно. Дядя завел с отцом Алексеем какой-то отвлеченный спор, в котором Андрей Николаевич принял большое участие. Кричал также немало один сосед, никогда не бывавший у тетушки по случаю своего довольно буйного характера и примерной храбрости, выказанной им в некоторых праздничных драках.

Одним словом, круг, собранный дядей, принял совсем другой характер и получил какую-то смелость и самостоятельность, несмотря на присутствие тетушки.

К вечеру графины с водкой чаще и чаще опоражнивались и беседа становилась шумнее.

Тетушка собралась ехать; к ней подошел дядя.

- Как! - сказал он, - родная сестра оставляет дом своего брата прежде всех.

- Друг мой! я устала.

- Устала? разве ты не можешь у меня отдохнуть? Я, по милости родителя моего, имею свой угол и могу принять сестру мою.

Дядя употреблял это выражение, желая намекнуть на то, что мать его отдала все свое имение дочерям.

- Конечно, - заговорил он плаксиво, - я несчастный человек: родные бросили меня, сестра не хочет побыть у брата несколько часов. Что же? разве у меня неприлично что-нибудь, разве я сделал что-нибудь дурное?

- Ничего, друг мой, но я лучше приеду к тебе в другой раз на целый день.

- Не нужно мне в другой раз! - сердито сказал он и вышел.

- Что с ним, ангел мой маменька, станешь делать! - сказала Марья Ивановна, - попало в голову!

В эту минуту в другой комнате раздалось громкое нестройное пение. Хором соседей управлял дядя и кричал на дьячка за то, что он фальшивит.

- Ну вот и врешь, не туда залез! до-о-кса, до-о-кса сикирия! - И дядя бил такт по столу рукой, так что рюмки и стаканы составляли какой-то дикий аккомпанемент его пению.

Нас, привыкших к тишине, пугала эта шумная пирушка. Тетушка по временам даже вздрагивала. Мы с Марьей Ивановной старались успокоить ее и других робких собеседниц, находя в себе силы шутить и смеяться.

- Не подрались бы они! - сказала одна из соседок, - ведь мой-то куда как задорен, как в голову-то попадет.

В это время вошел дядя с рюмкой в руке.

- Что? пьян я? - говорил он. - Генечка! смотри, пьян ли я? Я сейчас по одной половице пройду. Смотри, сестра!

И он стал ходить перед нами взад и вперед по одной половице довольно твердым, хотя и медленным шагом.

- А вот он так не пройдет по одной половице, вот сосед-то не пройдет.

Он указал на крикливого соседа, стоявшего в дверях.

- Пройду не хуже тебя, - отвечал тот.

- Ну-ка! ну-ка!

Сосед сделал опыт.

- А ты зачем ногами-то виляешь!

- Я виляю? матушка, Авдотья Петровна! решите…

- Нет, нет, - отвечала тетушка, - нет, вы тверды на ногах.

- Нет, пошатнулся, извини.

- Уж если почтенная наша Авдотья Петровна сказала, что я тверд на ногах, то, значит, ты врешь, сосед!

- Я вру? нет, любезный, шутишь… Ты, сидя-то здесь, в медвежьем углу, научился врать…

- Полноте, - сказала я, подходя к соседу, - стоит ли спорить из-за пустяков!

- Матушка, Евгения Александровна! пожалуйте ручку, не погнушайтесь! ведь вы, ангел, можно сказать…

И сосед, к неописанному моему удивлению, залился слезами.

Дядю между тем отвлекла Марья Ивановна какою-то шуткой.

Остальные полупьяные гости тоже вышли к нам; но, к счастью, скоро оставили нас в покое, соединясь за круглым столом в другой комнате.

Чтоб выбраться из этой новой для меня и душной атмосферы, мы должны были прибегнуть к хитрости: лошади поданы были к заднему крыльцу, и мы уехали тихонько, не простясь с дядей.