СНТ - Владимир Сергеевич Березин

демократического общества. Вождь был сакрален и спрятан. У него только горящее окно в Кремле, а звёзды – для эстрады. Там, где эти ваши безумные козлистки и лемешистки, а также подглядывание за кубанской казачьей делегацией вполне в стиле делегации венской.

– Вы о чём, мужчина? – обиделся кто-то. – Никаких козлисток давно нет!..

– А я бы спросила насчёт кооперативов. Будут ли ещё кооперативы, – не слушая никого, сказала себе под нос старушка в платочке.

* * *

Всё это давно напоминало очередь пенсионеров в поликлинике, и я пошёл прогуляться – мимо чудовищной групповой статуи Меркурова «Рабочие несут гроб с телом Ленина». Она была страшна как групповой адский грех, вернее, как наказание за него. Рабочие были похожи на мертвецов и, казалось, валились куда-то в преисподнюю со своим страшным грузом. А Ленин, как и положено, казался живее их всех.

Я пошевелил волосами, разглядывая её, и пошёл к зиккурату вокзала, издали похожему на Московский университет.

Сзади меня послышались шаги – кто-то нагонял меня по склизкой полевой дороге. Когда мы поравнялись, фигура путника показалась мне смутно знакомой. На всякий случай я кивнул, и человек ответил тем же. Мы где-то виделись с ним, но где, я не мог припомнить.

– Уже принял? – спросил он.

Я, не совсем ещё догадавшись, о чём он, ответил, что нет.

– Это ничего, он всех принимает.

– А вам что сказал?

– Не важно, что он говорит, важно – как. Он может вообще ничего не говорить – когда я вошёл в кабинет, то увидел фигуру человека, вписанного в круг, а в центре – мотор. Я сразу узнал его – это была турбина Глушко. Даже лопатки турбины были видны. И я сразу понял, о чём это, – надо подписывать контракт с китайцами.

– Ну, раз турбина… – протянул я.

Но мой спутник торопился к станции. Впрочем, я уже догадался, что ожидают люди в зале. Какая там экскурсия, когда тут такое!

Когда я снова вернулся в зал ожидания, спор горел с новой силой. Вслушавшись, я понял, что хоть произносятся те же фразы, но спорят уже совершенно другие люди. Я сверился с номерами – было видно, что сидеть мне ещё долго.

Меж тем рядом говорили о высоком – то есть о русской культуре.

– А вы Лихачёва Дмитрия не любите, а он страдал за ны при Понтийском Пилате. Ему говорили: отрекись от «Слова о полку Игореве», а он говорил: «Ни хера! Режьте меня, кормите меня тухлыми соловецкими раками!» Так всех раков и съел. Нет больше на Соловках раков. А монахи разводили-разводили.

– Не надо ёрничать! К тому же у нас не было ничего одноразового! Вот про что надо спрашивать! Нужно одноразовое?

– Ну почему? Солдаты были одноразовые. Много чего одноразового было.

Кто-то другой говорил:

– Какое ж у Зощенко-то порядочное образование? Позвольте спросить? Вахлак вахлаком! – надрывался кто-то.

Над ухом у меня бубнили:

– Вот один солдат пришёл – и увидел только чайник. Большой чайник, мятый такой, алюминиевый. Зато с кипятком. А вот один художник был неблагодарен. Практически ничего не видел, только чёрный квадрат на фоне белой простыни. Стал формалистом, и все дела.

– Да, теперь все стыд забыли – если бы человек что-то сказал о себе, а тут он требует. Я очень тщательно стараюсь исполнять обязательства, а тут этих обязательств не вижу. Почему ко мне подходит человек, который говорит «Дай». Почему я должен? Мне кажется, это неправильно.

Под эти разговоры я уснул.

Наконец меня кто-то тряхнул за плечо. Это был старик, который сделал мне знак пересесть к дверям.

Приближалась моя очередь.

Старик рассказал, что уже один раз был здесь, и когда его впустили внутрь, то он увидел странную конструкцию из стеклянных трубочек и колб. Не будь дураком, он понял, что это перегонный куб.

Вернувшись к себе в деревню, старик сделал из этого соответствующие выводы – и точно, через месяц Горбачёв издал соответствующий указ, и водка стала по талонам.

* * *

Время тянулось, как дешёвые конфеты моего детства, – я то засыпал, то выныривал на поверхность, туда, где шли бесконечные разговоры о предсказаниях. Я представлял, что́ мне явится за дверью, и никак не мог представить, я думал о том, сумею ли я понять предсказание или так и пойду по жизни смущённый и неразъяснённый.

Но вдруг меня потрясли за плечо, и уж на этот раз я понял – пора.

Я открыл дверь и, отведя в сторону тяжёлую портьеру, вошёл в кабинет.

Передо мной стоял стол, покрытый зелёным сукном. За столом сидел лысоватый человек с бородкой и писал что-то, положив мизинец в рот.

Не прерывая своего занятия, он указал мне на кресло, и я приготовился к самому страшному.

(семиструнка)

В руках появилась старинная семиструнная гитара, и он что-то хрипло и непонятно запел о вышках, часовых и далёком доме.

Сергей Криворотов. Последний бюрокретин

Я ждал Гамулина, а никакого Гамулина не было – встала у него машина на Егорьевском шоссе, и он меня не встретил.

Вечер, как сонное одеяло, укрывал землю. Начал моросить осенний дождик. Мне надоело, стоя на обочине, держать над головой зонтик, и я пошёл через подлесок к станции, чтобы спрятаться под её худую крышу.

Там, у кассы, уже сидел один человек.

Старик в резиновых сапогах и хорошей спортивной куртке ждал чего-то на перевёрнутой плетёной корзине.

Я дал ему закурить, и мы молча стали смотреть на мокнущие пути.

Подошёл, пыхтя, дизель на Егорьевск, выплюнул рабочих, сразу севших в отправляющуюся мотодрезину, и какого-то похожего на цыгана туриста с разноцветным рюкзаком. Жаль, что не надо было мне на Егорьевск, совсем не надо.

Старик оглядел опустевшую платформу и засобирался.

– Не приехали? – спросил я.

– Кто?

– Ну, там… Ваши…

Но оказалось, старик никого не ждал, а просто каждый день выходил на станцию, чтобы встретить поезд, а потом поглядеть, как он исчезает вдали. Он давно жил здесь, купив дом в товариществе садоводов, и даже подрабатывал там же сторожем.

Время сторожа было с сентября по апрель, когда домики садоводов пустели. Тогда старик чувствовал себя настоящим хозяином необитаемого островка на просеке под линией электропередач.

– У нас места-то хорошие. У нас тут Ленин умер, – сказал старик веско.

Мы пошли по тропинке, что вела под мачтами ЛЭП к зелёному забору. Пахло осенней сыростью и мочёным песком прошлого, на котором так хорошо работает двигатель ностальгии.

Я воткнул посреди стола бутылку коньяка, припасённого вовсе не для этого случая. Но и хозяин, пошарив под столом, достал