Пустыня - Василина Орлова

Так тянет ко всему мужскому! Я, наверно, обречена на неизбежное притяжение, но заставляю себя держаться, и потому-то голос так холоден, в нём много металла: представляете ли вы себе обледенелый металл тонкой ковки? Представляете ли вы меня?

Уже много раз слышала, что до момента, как открываю рот, я совсем другая, и дело не в словах — голос, он всё меняет, он выдаёт.

И что же?

Полуоброт головы — я отлично знаю, под каким углом вы должны смотреть, чтобы защемило сердце. Знаю, как и всякая женщина, нас никто не учит.

И вместе с тем — чуть намеченная улыбка в знак иронии над собой, лёгкий и тёплый огонёк в глазах, чтобы вы, боже упаси, не подумали, будто ирония заточена против вас — вы же ужасно обидчивы, просто страшно делается, как подумаешь, до чего беззащитны.

Да, я породистая, хоть оснований к тому никаких. Лишь семейная легенда про генерала, сосланного в Сибирь, и нечаянное совпадение моего имени с именем прапрабабки.

— Була вже на цьому двори така… — сказала прабабушка Ева, когда родители, не ведающие, что творят, назвали меня так, как они назвали меня, и привезли показывать родне, как некий иноземный подарок.

Подарочек ещё был в кульке и, кажется, не говорил, а уже совершил девятичасовой перелёт на самолете с тремя посадками — можно представить, как я надрывалась! Очень плохо переношу полёты: уши закладывает так, что хочется выть.

Но летаю, раз надо.

А ты говоришь. Да я переживу всё, что угодно, хотя бы к тому оснований было не больше. Переживу назло. И не погаснет во мне мягкость и женственность — я останусь такой, как сейчас. И всё равно буду верить людям, они останутся интересны. И я не дам себя сломать. Что бы ни происходило.

Вот увидишь, я останусь собой.

Возможно, помогут дневники, а может, что-нибудь или кто-нибудь помимо, но я сделаю всё, чтобы сохранить веру в других. Хотя рейтинг доверия к человечеству упал в моих глазах на пятьдесят девять пунктов.

Сейчас, когда пишу, с головой накрыло одиночество — никому не обязана своей исповедью, без конца повторяю беспомощные признания и заклинанья, всё время твержу, что останусь жить — и почти не верю.

Любовные записки интересно читать, интересно царапать, даже выстукивать по клавишам сотового интересно — но что поделать, не могу заняться любимым жанром: некому. Во всей Москве, где так много холодных сердец, нет никаких надежд на спасение от слишком большой для одной меня свободы. Москва — город одиноких. Здесь каждый чувствует себя обманутым, потому что никому нет до него дела. Нет никаких шансов встретить ещё раз мелькнувшего и понравившегося в толпе человека, что делает бессмысленной привычку некоторых из нас глядеть в глаза. Я отучаю себя от этого пагубного обыкновения, и почти удалось.

Вечный побег — практически режим жизни, избегание, уход, отток — и я во всём, как камень в лавине, подхваченный потоком и готовый вот-вот треснуть, расслоиться, рассесться на части, рассыпаться в щебень, песок, пыль, прах.

Но и раскол не изменит моей природы… Не знаю, помнит ли щебень, что был когда-то частью другого, целого камня? Но материя, из которой он состоит, ничего не теряет.

Может быть, по отношению ко мне материя — женская суть? И уж она-то останется неизменной, если я утрачу, не смогу больше, окажусь не в силах.

Счастливы ли одинокие женщины? Как ни странно, я испытала страх остаться одинокой, именно когда разошлась с мужем. Впрочем, что же тут странного? Я хотела выразиться не так. Я имела в виду, до замужества не испытывала опасений, что окажусь никому не нужна, беспомощна, ущербна, словно калека. Напротив, казалось, будь одна и живи — не хочу. А станет скучно — ребёночка родишь. Всё веселее. И мысли о постоянном мужчине даже не возникало.

Когда же мы поженились, подумалось, парадигма сменилась (выражаясь современным языком). Я была увлечена новой моделью общего будущего: хорошо идти плечом к плечу, рядом с молодым мужем, красивым, талантливым, во всём помогая ему и благодарно принимая помощь. Но вскоре оказалось, жить с этим красавцем невозможно — а равно и со мной.

Я бодрюсь, держу себя в руках, иногда даже смеюсь — чувствую себя сильной, взрослой и опытной: я, вроде бы, отстала от своих подруг, у всех ровесниц и соратниц к нашему возрасту перебывало любовников штук по пять, а то и десять, а то и двадцать, а я-то никого… Вероятно, данное обстоятельство может дать представление о том, насколько я высокого о себе мнения. Да, правда, и, сказать открытым текстом, мне никто не кажется достаточно хорош.

Кроме Атоса.

Или закомплексована.

Но я должна сказать себе: как хорошо, что разбежались! Разве теперь я могла бы сидеть вот так, с лап-топом на коленях, мирно отстукивать некий мне одной слышимый ритм по клавиатуре, пить чай, оглядывать комнату — так спокойно, зная, никто не войдет, потревожит, потребует внимания.

И всё же, до чего я зла на него! Как обидно, какая досада огромной занозой сидит внутри… Как грубо предали, нагло посмели, дерзнул он как. Надо ещё довести молодую спокойную вообще-то женщину, чтобы крушила стулья о стены. И, будь моя воля, собрала бы что надо: проездной, обмылок, футляр для очков с очками, лак для ногтей, и двинулась прочь, наугад, в темноту, на поиски места и времени, где могла бы стать мужчиной и научиться сражаться. Но теперь приходится участвовать в битве, оставаясь собой. А как недавно я была ребенком…

Знаете ли вы, в каком возрасте мы окажемся в раю? Если выберете исламский, то, кажется, лет двенадцать, христианский — что ли, четырнадцать. Не помню, кто-то говорил. Важно другое: рай — для детей или подростков. Конечно, строго говоря, там никто не имеет возраста, но можете быть уверены, что встретите свою мать золотистоволосой сверстницей.

Я проснусь юной.

Не знаю, происходит ли возрастная инверсия, если человек попадает в преисподнюю? Может, там действует иной закон: умираешь молодым, а просыпаешься старым… Туда бы я не хотела.

Таким образом, земля — перевалочный пункт между раем и адом, здесь мы проходим превращения от завязи и цветка до опадающего в гниль плода. А не наоборот, как жаль.

Вот просыпаюсь, отводя с лица рукой последнее облачно земной дрёмы. Я желала бы, чтобы в тот момент на пальце блеснуло твоё кольцо, но не знаю, как с украшеньями на том свете. Я встаю.

Расстилаются кучерявые облака, вижу подобия лиц или детских воспоминаний, только всё наслаивается, и понимаю, что мысли и образы вовне, вокруг, рядом.

Я умерла совершенно одна. Помню отчётливо и точно: никто не провожал в путь.

Мы расстались, когда мне исполнилось двадцать четыре — жаль, не часа, а года. Потом ты жил с другой, она тоже хочет быть с тобой за гранью этого мира, который стал для нас тем миром. Тем ещё миром.

Мы прожили наши жизни врозь, но я не жалею: ты был мне послан как взыскуемый светлый. Я понимаю, почему мы расстались. Наверно, мы слишком любили друг друга, такая любовь не могла выжить там, где мы вынуждены были есть пищу и испражняться, спать и испытывать половое влечение, сглатывать слюну, расчёсывать волосы, ждать моих менструаций и делать все те унизительные вещи, которые необратимо обращают человека в тварь.

И я с лёгким, воздушным сердцем рассталась с тобой. А всё остальное, дальше, после, уже не имело значения. И всё-таки такой, каким ты пришел в той жизни, ты мне не нужен, не подходишь. Я не понимаю твоих привычек: громко петь, разговаривать по телефону, ходить по комнате.

Ты ударил меня. Ну и что ж? Там, в другом мире, будет по-настоящему хорошо: ты будешь лежать недвижим, светлый, тонкий, словно ребёнок, погрузившийся в сон. Говорят, есть такая болезнь: люди засыпают и не просыпаются. Если им не вводить глюкозу в вену, они умирают. По-моему, самые умные люди. Я бы так тоже хотела.

Только прогоним твою подругу: она не имеет на тебя никаких прав. Впрочем, если захочет, может остаться. Собакой. Пусть ляжет у моих ног и спит, свернувшись клубком, и я буду знать, вот любимое животное моего дорогого ребёнка.

Только и так я буду одинока: вы ведь будете оба спать, может быть, ваши сны соединены коридором — откуда я знаю? Давай лучше её прогоним, а то мне придется убить её и в раю.

О прозе

Пора отправиться спать. Пора спать. Никак не могу отлипнуть от экрана. Пересматриваю готовые куски, фрагменты уже написанные, и вкладываю в текст, как те семечки, которые обнаружились в «Камбозоле», только они, правда, оказались плесенью.

А зато благородной и голубой.

Спрашиваю себя, не затянула петлю? И ещё спрашиваю, что вообще получается такое. Судя по интонации бесконечного разговора — «меня тут спрашивают о нефтяных вышках, я не больно-то в них разбираюсь, лучше расскажу вам о цаплях» — выходит эссе, естественные границы которого тонут в тумане. Ещё похоже на паззл. Отличие паззла от мозаики в том, что мозаика всё же произвольна, а в паззле всякая картинка в картонке должна встать, вклеиться на место. И если одну выщелкнуть, ничто не распадется — просто будет пробел.