Память по женской линии - Татьяна Георгиевна Алфёрова

представить, что возможно подобное взаимопроникновение, я не про себя говорю, про тебя, я думаю, что знаю тебя… – Он запнулся. – Знаю в другом, более глубоком смысле, ты понимаешь?

Хоть бы она заплакала, тогда можно подойти и обнять, ну хоть за руку взять, дотронуться. Она встала и принялась тщательно мыть чашки. Он почувствовал, что сам вот-вот заплачет, и растерянно пошел укладываться. Как ни странно, он заснул, едва коснувшись щекой подушки, и не успел порассуждать про себя, куда пропадают предыдущие… любовники, почему никто из них не пытается вернуться, позвонить, в конце концов. За эти полгода – никто… Решение пришло во сне, простое и очевидное: ну конечно, она их убивает, а как же иначе? Во сне вспомнил, что придется просыпаться, испугался.

Утром он привычно обрадовался, ощутив ее рядом, но тотчас вспомнил ночной разговор. Она проснулась, взглянула на него, улыбнулась заспанно. Отлегло. Ничего не случилось. Они справятся, главное – не задумываться.

За завтраком как ни в чем не бывало буднично спросил:

– Ну что, съездим в субботу к маме, она давно мечтает накормить тебя своим фирменным пирогом с капустой?

Она тягуче протянула:

– Ты все-таки считаешь…

Он перебил ее, не давая вернуться к опасной теме:

– К Вале успеешь заглянуть с утра, и сразу поедем.

Облегченно рассмеялась:

– Когда ты такой решительный, мне хочется заплести косички и подавать тебе тапочки.

– А косички-то зачем?

– Фу, какой глупый, это же крайнее выражение покорности.

– Я не пойду сегодня на работу, я сяду за самое гениальное произведение.

– А ты его придумал уже, самое гениальное?

Она ушла в свой институт с труднопроизносимым названием, и он действительно уселся за стол с бумагами и старыми набросками. Никак не получалось сосредоточиться, в голову лезли всякие мелочи, захотелось срочно просмотреть газету, выпить кофе. Промаявшись до полудня, решил все-таки пойти на службу.

Вечером они почему-то стеснялись друг друга, вспомнили про телевизор и пару часов смотрели скучную передачу, хотя обычно редко его включали. После она занялась стиркой, и они рано легли в постель, были как-то по-детски нежны друг с другом и быстро уснули.

Он никак не мог проснуться, хотя надрывался будильник, а проснувшись, тотчас увидел ее ошеломленное лицо, ее испуганные непонимающие глаза, обесцвеченные неузнаванием. Он приподнялся на локте, и она съежилась, вскинула руки в отвращающем жесте.

С раздражением подумалось, что его рубашки наверняка еще не высохли.

Геракл (страх)

Во время бессонницы тяжелее всего под утро. Перед рассветом изнутри в солнечном сплетении тебя начинает сосать пустота. Раскручиваясь по спирали, по часовой стрелке, она выпивает тебя целиком: виток, еще один, и вот тебя уже нет, остался голый страх, занимающий в пространстве объем, равный объему тела, но это формально. На самом деле страх больше.

Как я умру? Если бы знать заранее и подготовиться, но как? Остановится сердце ночью – просто так, мгновенно, и утром я не проснусь? Нет, ведь утра не будет. Или я долго буду лежать еще живой, но обездвиженный в квартире, пока через три-четыре дня, не меньше, не спохватятся на работе? Жизнь будет медленно вытекать из меня под безучастным потолком, видевшим смерть уже дважды.

Мама умерла, когда я оканчивал школу, и соседка сказала после похорон:

– Ты рыдаешь так, будто никто никогда не переживал подобного горя. Конечно, это несчастье, но оно происходит со всеми. Люди смерть детей и то переживают.

Тогда я понял, что она так и не простила мне разбитого стекла в своей машине и кражи магнитофона, хотя родители все ей вернули, – идиотка! И еще я понял, что у меня никогда не будет детей. Мне тридцать восемь лет, и я больше не покупаю книг – кому я их оставлю? Самому хватает тех, что уже есть. Мама умерла сразу в отличие от отца, который делал это долго и тщательно, как все, что он делал: сперва дома, потом в больнице.

Странно непрочно мы устроены. Какая тонкая у нас кожа, какие хрупкие сосуды. Герой какого-то романа, читанного еще в детстве, умер оттого, что ему вырвали зуб. Мои зубы болят постоянно. Не знаю, найдется ли хоть один здоровый.

А отец? Он наверняка понимал, что с ним происходит. Что они чувствуют, обреченные? Я лгал ему. А он злился, кричал, что подыхает, ему важно было, чтобы я согласился. Нужно ли соглашаться с ними? Лгать, между прочим, тяжелее. У отца врожденный дефект ногтей на больших пальцах, как у меня. Я смотрю на свои пальцы, и мне жутко, словно вижу его руки, как они бегают по одеялу, цепляются за ткань, за жизнь. Странное чувство, словно этот дефект дает мне дополнительный срок, словно смерть не имеет права заставить одинаковые пальцы скрючиваться в агонии дважды.

Мне тридцать восемь, пусть еще тридцать, ну сорок – это не срок. Какой смысл ремонтировать квартиру, покупать новый смеситель взамен теперешнего, вечно текущего, если через сорок лет все равно все кончится? Ненавижу временное. Вера в вечную жизнь, переселение душ – какой бессмысленный миф! Вечности не существует даже для звезд. Как пережить обыкновенный чайник? Хрупкие амфоры прошли через века, а уж эта-то никелированная тварь попрочнее будет.

Если бы моя жизнь сложилась по-другому, если бы я женился, завел детей, устроился на престижную работу – разве что-нибудь изменилось бы, разве это бы меня защитило? Как старики не боятся вставать по утрам с постели, как не бояться ложиться в нее вечером – вдруг это в последний раз? Человек вздрагивает, засыпая, потому что пугается перехода в новое состояние – в сон: это этюд, репетиция смерти.

Мне исполнилось пятнадцать в то лето, а ей девятнадцать. Она учила меня целоваться на кровати с пружинной сеткой. Я знал, чисто теоретически, по рассказам одноклассников, что должно произойти и как я должен вести себя. Целовались мы долго, помню, что у меня затекла нижняя челюсть. Я потянулся выключить свет, ибо полагал, что все девушки предпочитают темноту, стесняются. Тогда-то у меня и случилось «это»… Удивило и напугало количество излившегося, показалось, что жизнь, кровь проливается наружу, в пустоту. Исчезло тянущее напряжение, но тотчас появилось уже в другом месте, в солнечном сплетении. Так я первый раз познал пустоту внутри себя. Это тоже была репетиция смерти. Все мои последующие женщины одаривали меня пустотой и неблагодарностью после соития с той же регулярностью, с какой происходили наши встречи. Я перестал встречаться с женщинами.

Так бы все и продолжалось, кабы не Люся. Мы познакомились случайно, когда я пришел в