Нечаев: Созидатель разрушения - Феликс Лурье

Так думать у нас теперь и высказывать такие мысли значит обречь себя на роль пария (отверженного, бесправного. — Ф. Л.). А между тем главнейшие проповедники нашей национальной несамобытности с ужасом и первые отвернулись бы от нечаевского дела. Наши Белинские и Грановские не поверили бы, если б им сказали, что они прямые отцы Нечаева. Вот эту родственность и преемственность мысли, развившейся от отцов к детям, я и хотел выразить в произведении моем. Далеко не успел, но работал совестливо.

Мне льстит и меня возвышает духом надежда, что Вы, государь, наследник одного из высочайших и тягчайших жребиев в мире, будущий вожатый и властелин земли Русской, может быть, обратите хотя малое внимание на мою попытку, слабую — я знаю это, — но добросовестную, изобразить в художественном образе одну из самых язв нашей настоящей цивилизации, цивилизации странной, неестественной и несамобытной, но до сих пор еще остающейся во главе русской жизни.

Позвольте мне, всемилостивейший государь, пребыть с чувствами беспредельного уважения и благодарности Вашим вернейшим и преданнейшим слугою.

10 февраля 1873 г.

Федор Достоевский».[149]

Комментарий к этому очень непростому письму требует специального исследования, здесь необходимо отметить лишь следующее.

«Высокомерие — надменное, презрительное отношение к окружающим, чрезмерная гордость, чванство». «Самомнение — слишком высокое мнение о себе, о своих достоинствах, заслугах» («Словарь современного русского литературного языка»).

Мог ли великий мыслитель писать так о своем народе, мог ли глубоко верующий христианин желать своему народу чрезмерной гордыни и чванства? Под «высокомерием» и «самомнением» Достоевский понимал — самоуважение, необходимое любой нации, а эти слова употребил как более сильные, обращающие на себя особое внимание. Он полагал, что нация, обладающая такими качествами, как самоуважение, собственное достоинство, способна отторгнуть нечаевщину, оградить себя от бесовщины, вседозволенности.

Не все те, кого великий писатель относил к западникам, были действительно западниками или оставались ими всю жизнь. Сам Федор Михайлович начинал с увлечений западничеством, уж кто — кто, а он превосходно знал, как со временем абсолютно искренне изменяются на противоположные взгляды и даже убеждения. Западники потому и появились, что существовали славянофилы, и наоборот. Вину за возникновение Нечаевых надлежит искать и в тех и в других. Быть может, именно поэтому Достоевский не написал наследнику русского престола об одной из главнейших причин, заставившей его взяться за «Бесов», — своей причастности к появлению нечаевщины, в чем он не раз имел случай признаться. «Бесы» — это покаяние Достоевского. Как бывший петрашевец, как человек, сформировавшийся в 1840-е годы и «во дни молодости» придерживавшийся левых радикальных убеждений, он первый понял, что ростки нечаевщины появились на почве освободительного движения еще в кружках его современников, а возможно, и раньше. Именно в письме великому князю Александру Александровичу Достоевский впервые высказал лишь на первый взгляд парадоксальную мысль о том, что «прямые отцы» нечаевщины — «Белинские и Грановские».

Федор Михайлович вовсе не питал неприязни к «прямым отцам». Через несколько дней после смерти Белинского он сказал своему приятелю С. Д. Яновскому: «Батенька, великое горе свершилось, — умер Белинский».[150] Если о Белинском ко времени работы над «Бесами» Достоевский переменил свое мнение, то в «Дневнике писателя» за 1876 год о втором «прямом отце» он писал: «Грановский был самый чистейший из тогдашних людей; это было нечто безупречное и прекрасное».[151] Дело не в симпатиях Достоевского, а в его убеждениях. В отношении Белинского неприязнь Федора Михайловича объясняется циничным атеизмом великого критика; возможно, бывшему петрашевцу не давало покоя то обстоятельство, что его приговорили к смерти за публичное чтение письма Белинского к Гоголю.

Элементы будущей нечаевщины присутствуют среди декабристов. А. А. Бестужев и К. Ф. Рылеев преувеличивали число заговорщиков в объяснениях с членами Северного общества перед выступлением 14 декабря 1825 года. После разгрома декабристов лишь в 1830-е годы появились кружки, в которых молодые люди объединялись для совместного изучения трудов европейских философов, презираемых императором Николаем I. Как только монарх узнавал о пробуждении мысли, действия его делались решительными и молниеносными. Так, по его указанию были закрыты журналы: в 1832 году — «Европеец» И. В. Киреевского, в 1834-м — «Московский телеграф» Н. А. Полевого, в 1836 году — «Телескоп» Н. И. Надеждина. Около «Телескопа» в Москве образовался литературно-философский кружок западнического направления. В него входили М. А. Бакунин, Т. Н. Грановский, Н. И. Надеждин, В. Г. Белинский, К. С. Аксаков, М. Н. Катков, Я. М. Неверов, С. М. Строев, В. И. Красов и другие, во главе кружка стоял Н. В. Станкевич, оказавший существенное влияние на развитие общественной мысли в России. Молодые люди самостоятельно изучали ненавидимую монархом философию.

Кафедру философии в Московском университете Николай I повелел закрыть в 1826 году навсегда. Однако профессор физики, минералогии и сельского хозяйства М. Г. Павлов, отрывая часы от своих предметов, читал студентам «введение к философии».[152] Студент Станкевич квартировал в доме Павлова[153] и пользовался его особым расположением. Профессор побудил студентов к самостоятельному изучению философии, но не дал им углубленных знаний и не познакомил с новейшими учениями. «Чего не сделал Павлов, — вспоминал А. И. Герцен. — сделал один из его учеников — Станкевич. Станкевич, тоже один из праздных людей, ничего не совершивших, был первый последователь Гегеля в кругу московской молодежи. Он изучил немецкую философию глубоко и эстетически; одаренный необыкновенными способностями, он увлек большой круг друзей в свое любимое занятие. Круг этот чрезвычайно заметен: из него вышла фаланга ученых, литераторов и профессоров, в числе которых были Белинский, Бакунин, Грановский.

<…> Болезненный и тихий по характеру, поэт и мечтатель, Станкевич, естественно, должен был больше любить созерцание и отвлеченное мышление, чем вопросы жизни и чисто практические; его аристократический идеализм ему шел, это был «победный венок», выступивший на его бледном предсмертном челе юноши. Другие были слишком здоровы и слишком мало поэты, чтобы надолго остаться в спекулятивном мышлении без перехода к жизни. Исключительное умозрительное направление совершенно противоположно русскому характеру, и мы скоро увидим, как русский дух переработал Гегелевское учение, и как наша живая натура, несмотря на все пострижения в философские монахи, берет свое».[154]