Модернизация с того берега. Американские интеллектуалы и романтика российского развития - Дэвид Энгерман

надеялся превратить незаконченную человечность России в будущий идеал. В том, что другие считали главным проклятием России, – в отсталости – Уоллинг видел ее главное благословение. В отличие от развитых стран, застрявших «в рамках материальных и политических условий, установленных каким-то давно умершим поколением», Россия была «сравнительно свободной». В результате эта страна могла бы развивать свои собственные формы социальной и политической организации. Эти формы не включали ни коммерческую систему, которую Витте стремился навязать России, ни законодательную систему, которая в то время активно обсуждалась; капитализм и парламентская демократия не были подлинно русскими [Walling 1908: 3][134].

Большинство рецензентов «Послания России» резко не согласились с оптимистичным взглядом Уоллинга на русское крестьянство. Один из них обвинил Уоллинга в «пренебрежении историческими фактами», в то время как второй настаивал на том, что его взгляды следует воспринимать с «долей хорошего скептицизма». В свою очередь, рецензент «The Nation» согласился с мнением Уоллинга о крестьянстве, назвав его «девственным материалом для перестройки <…> России»[135]. Различные американские взгляды на будущее России вращались вокруг различной роли русских крестьян. Но разве американские взгляды на самих крестьян между собой различались?

Несмотря на гневные утверждения об обратном, взгляды Уоллинга в отношении России во многом совпадали со взглядами Леруа-Больё. Он также подчеркивал пассивность и фатализм русских. То, что другие называли апатией, Уоллинг называл «пассивным бунтом». Как и те, кого он критиковал, Уоллинг принял идею крестьянской инерции, сходясь с Леруа-Больё во мнении о русском фатализме и терпении. Правда, Уоллинг и Леруа-Больё по-разному видели корни русского характера. Вторя оптимизму таких авторов, как Кеннан, Уоллинг настаивал на том, что такие черты характера являются «временным результатом угнетения», последствиями навязывания «чуждым правительством». В свою очередь, Леруа-Больё приписал «варварство» русского поведения врожденным чертам характера [Walling 1908: 145–148, 210, 154, 152; Walling 1906: 1317–1318]. Не желая напрямую указывать ни одного источника этой оккупационной силы, Уоллинг описал российскую монархию как «наполовину азиатскую, наполовину немецкую структуру». Учитывая, что русское варварство было импортировано (либо с Востока, либо с Запада), демократия могла возникнуть после изгнания иноземцев. Оптимисты и пессимисты разделяли одну и ту же оценку русских крестьян.

Через несколько лет после того, как Уоллинг вернулся из России, его любовь к крестьянству начала ослабевать. Постепенно он разочаровывался в пассивности крестьян. На него все большее влияние оказывала марксистская мысль: в 1910 году он вступил в Социалистическую партию Америки и стал обсуждать Россию с Гурвичем. Оптимизм Уоллинга угасал пропорционально его прокрестьянским настроениям. К 1912 году его разочарование изменило его взгляд на русскую политическую жизнь:

…всеобщая забастовка 1905 года в России <…> могла бы привести к гораздо большим и более прочным результатам, если бы крестьяне были достаточно возмущены и достаточно умны, чтобы разрушить мосты и пути, и нет сомнений в том, что социалисты в деревнях, состоящие в основном из рабочих, сделали бы это в такой кризис [Walling 1912: 390].

Поэтому Уоллинг, как и многие другие социалисты, стал сомневаться в способности крестьянства действовать правильным революционным образом. Только рабочие, утверждал он, могли бы спасти революционное движение [Walling 1908: XII]. Был ли он вдохновлен революцией или разочарован, свои представления о России Уоллинг основывал на крестьянстве.

«Пламенное рвение» Уоллинга по отношению к России повлияло на тех, кто был рядом с ним. Как вспоминал один из его друзей, он превратил всех их в революционеров. Ярким примером этого был его попутчик Артур Буллард. Происходя из менее успешной, но столь же аристократической семьи, Буллард – предки которого переехали в Северную Америку в 1639 году – поддерживал Уоллинга не только при выборе маршрута. Как и его товарищ по путешествию, Буллард верил, что крестьянство создаст новую Россию. Свободный от мистицизма Уоллинга, Буллард тем не менее смотрел на крестьян с надеждой и снисходительностью. На собственном опыте – их мало заботили абстракции – крестьяне выработали свою собственную социалистическую восприимчивость. Их знание демократии, конкретной, местной и социально разнообразной, было врожденным и имело мало общего с формальными политическими или экономическими теориями[136]. Таким образом, его вера в крестьян коренилась скорее в их инстинктах, чем в их способности к рациональным действиям.

Идеи Уоллинга также нашли отражение в трудах романиста Эрнеста Пула. Пул, который позже получил первую Пулитцеровскую премию за художественную литературу, выступал скорее в роли секретаря, чем журналиста, когда писал о России. Работая прогрессистским журналистом в Чикаго и Нью-Йорке, он освещал различные дела левого толка, писал о забастовках, ночлежках и других благотворительных учреждениях (где он встретил Уоллинга) и подобных темах. Позже Пул вспоминал, что после смерти матери он «отчаянно хотел чего-то нового, над чем можно было бы работать <…> и нашел это в России». Пул отправился в Санкт-Петербург вскоре после Кровавого воскресенья. Оказавшись там, он выдал себя за продавца обуви и разослал свои статьи, вложив их в сообщения об обувном предприятии, чтобы избежать цензуры. Так началось то, что Пул назвал «чарующим приключением в дикой, странной и глубокой России»[137].

Возможно, из-за того, что Россия показалась ему такой необычной, Пул написал бо́льшую часть своих репортажей в форме рассказов от первого лица людей, с которыми он встречался, – как правило, без анализа или даже указания контекста со стороны автора. Он беседовал со студентами университетов, рабочими, крестьянами и солдатами, а также с евреями и представителями других национальных меньшинств. В 13 из 14 своих рассказов от своего лица Пул в общей сложности написал, возможно, всего дюжину предложений; только в одном рассказе его слов больше, чем текста в кавычках[138]. Пула особенно впечатлили революционеры. Он с нежностью вспоминал «отважных соплеменников», которых он встречал среди кавказских революционеров, и медленно разгорающийся гнев колеблющихся революционеров, которые примкнули к этому движению только из-за того, что наблюдали, как друзья и члены семьи страдают от рук полиции. Идея революции так пленила Пула, что он начал видеть ее сторонников повсюду; по крайней мере в двух подписях к фотографиям русских детей были упоминания «революционеров в зародыше» [Poole 1906: 7; Poole 1905а: 497].

Пул не только глубоко проникся романтикой революции, но, так же как и Уоллинг, поддался влиянию трепетного чувства к крестьянству. На мысль об этом его настроении наводит один эпизод в его автобиографии, который также отражает подход джентльменов-социалистов к России. Путешествуя по сельской России, Пул вступил в спор со своим переводчиком о природе русского крестьянства. Переводчик настаивал на том, что крестьяне демонстрируют практичное и даже «прозорливое» поведение. Пул, однако, вкладывал в их поведение более мистический смысл: «В них есть что-то более глубокое, чем просто [практичность], эти русские загадочны, как Дальний Восток» [Poole 1940: 311]. Сам факт, что Пул пользовался услугами переводчика, прежде всего подчеркивает ограниченность его языковых познаний. Однако в то же время он много путешествовал по деревням, что свидетельствуют о масштабах его опыта в России. Что наиболее важно, Пул, подобно Булларду и Уоллингу, видел в русских крестьянах не просто земледельцев, но и христианские символы возрождения: они избавят Россию от ее нынешних бед благодаря своей простой доброте и правильным инстинктам. Их страдания скорее облагородили их, чем ожесточили.

Прокрестьянские взгляды этих американских социалистов еще более поразительны, если сравнить их со взглядами социалистов русского происхождения, таких как Гурвич и Симхович, которые резко критиковали потенциал крестьян. События 1905 года Гурвич не просто