Кино и все остальное - Анджей Вайда

В 1951 году, на съемках моего первого школьного документального фильма помощником оператора Ежи Липмана был Стефан Матыяшкевич, чудом вышедший живым из Восстания. Мы шли по главной улице Илзы, Стефан нес наперевес камеру Аррифлекс. «Я чувствую себя как в первый день Восстания, — сказал он нам. — Тогда я впервые в жизни вышел со «стеном» на улицу».

Перед каннским жюри тоже стояла нелегкая задача. Черные смокинги, длинные вечерние платья, жемчуг и бриллианты фестивальной публики не слишком гармонировали с героями, бредущими по городским стокам. Во время пресс-конференции меня спросили, кто из кинотворцов для меня важнее всех. Не раздумывая, я ответил: «Луис Бунюэль, — потом запнулся и добавил, — то есть был бы Луис Бунюэль, если бы я видел его фильмы». Это была чистая правда; в Киношколе я имел возможность увидеть только небольшие фрагменты из «Андалузского пса» и «Золотого века». После этого фестиваля Парижская фильмотека, умиленная моим признанием, организовала для меня просмотр основных фильмов великого испанца, чем незамедлительно воспользовался Роман Полянский, ходивший со мной на все эти просмотры.

Однако меня больше всего удивила реакция нескольких американских кинематографистов, которые после конкурсного показа пришли к нам в гостиницу и не могли нахвалить сценариста за свободу воображения и богатую фантазию. Они были искренне убеждены, что Ставинский все это выдумал специально для фильма, и изумились, когда узнали, что все виденное ими на экране произошло в реальности. Без фильма «Канал» они никогда бы об этом не узнали, и этот факт очень много для меня значил. Конвицкий прав, когда говорит, что у нас есть, о чем рассказать миру.

Не от чужих грехов седеют волосы на голове…

Уже с первой своей книжки «Лад сердца» Ежи Анджеевский был баловнем удачи, каждая следующая приносила ему новый успех. Бывают такие люди. К сожалению, за успех надо платить. Я думаю, что автор «Пепла и алмаза» заплатил высшую цену, назначив ее за свою седую голову сам.

Он прошел длинный путь от католического писателя до члена партии, от члена партии до диссидента и деятеля Комитета защиты рабочих (КЗР-КОР). В последний раз я видел его в зале «Оливии» на съезде Солидарности: был он уже старым и больным человеком, счастливым, однако, оттого, что дожил до такого момента. Что увело его так далеко от книжки «Партия и творчество писателя», изданной в 1952 году? Я думаю, страх перед собственными грехами, все равно были ли то политические промахи или творческая измена себе. Анджеевский стремился к совершенству, и только такое положение могло его удовлетворить.

Я видел, как он единоборствует с темой, с текстом, с издателями. Я не знаю никого, кто, совершив подобные ошибки, сумел бы так далеко уйти от них, кто готов был отказаться от своей писательской манеры, чтобы начать все сначала, как хотя бы в случае с повестью «Месиво».

Последний день войны. Утро первого дня мира. Показать на фоне этой особенной ночи судьбу молодого человека с драматическим оккупационным прошлым, уставшего от героизма, предвкушавшего другую, лучшую жизнь. Какая прекрасная тема для фильма! В эту особенную ночь прошлое встречается с будущим — и они садятся за один стол. Под аккомпанемент танго и фокстротов герой фильма Мацек Хелмицкий ищет ответ на вопрос, как жить дальше — как сбросить давящий груз прошлого, то есть пробует решить извечную солдатскую дилемму. Быть послушным приказам или думать самому. И все-таки Мацек убивает…

Он предпочитает убить человека, даже вопреки себе, лишь бы не отдать оружие; он поступает как представитель того поколения, которое рассчитывает только на себя и на хорошо упрятанный пистолет, надежный, не дающий осечки. Я люблю этих неуступчивых мальчиков, хорошо их понимаю. Своим скромным фильмом я хочу открыть кинозрителям этот запутанный и трудный мир поколения, к которому и сам принадлежу.

Напуганная и растерянная чиновница в конторе «Фильма польского» вернула мне текст, написанный для программки к фильму «Пепел и алмаз», уверяя, что цензура никогда его не пропустит. Все упиралось в слово «люблю». Но я не знал другого, которым мог бы выразить мои чувства по отношению к поколению Мацека Хелмицкого.

Не я первый брался делать картину по роману «Пепел и алмаз». Сначала его пытался экранизировать Антони Богдзевич, но ему не позволили политические власти, потом что-то пробовала Ванда Якубовская — не знаю, почему она отказалась, — и, наконец, Ян Рыбковский, непосредственно от него я и принял права на постановку. Рыбковский отказался потому, что видел этот фильм как огромную фреску с тысячами статистов в кадре. Для меня все началось с письма Ежи Анджеевскому:

Казимеж, 15 ноября 1957

«Многоуважаемый господин, согласно договоренности посылаю Вам план экранизации «Пепла и алмаза». Помимо перечня сцен присовокупляю также короткие описания драматургических изменений, о которых мы говорили при нашей встрече в Варшаве. Кроме того, чтобы облегчить ориентацию, я перечислил действующих лиц будущего фильма. Не знаю, примете ли Вы такой подход к экранизации, но я могу Вас заверить, что этим путем мы дойдем до фильма. Другой вопрос, сколько красоты книги сохранит этот фильм?»

Дальше следовал подробный план картины, показывающий, как развивается действие, час за часом до самого трагического конца. Сознавая, что мое предложение сильно разнится с книгой, я обращался к автору в надежде, что он поддержит меня.

«Я потому так подробно и по пунктам перечисляю принципиальные трудности экранизации, что только Вы в состоянии разрешить эти проблемы. Я со своей стороны могу лишь внести некоторые идеи касательно введения эпизодических фигур в главный ход интриги. <…>

Как можно понять из перечня, новых сцен совсем немного, три или самое большее четыре. Кроме того, уже сейчас видно, что начало и конец

сконструированы безупречно. И выглядят готовым фильмом. В то же время центральная часть, прямо переписанная из романа, обретет необходимое драматическое напряжение, если мы дадим:

1. Линию Щуки — Щука приехал с чем-то, что обязан сделать в течение этой ночи.

2. Линию Мацека и Анджея, полностью нацеленную на убийство Щуки.

3. Линию управления безопасности, которое возглавляет Врона, нацеленную на раскрытие убийства рабочих.

Эти три линии сконцентрируют отдельные сцены, сообщат им драматическое напряжение».

Я вовсе не стремился к тому, чтобы симпатии зрителей были отданы одному Мацеку Хелмицкому, я хотел, чтобы его противником был человек, а не какая-то бездушная кукла. Отсюда прошлое Щуки — его участие в гражданской войне в Испании — введенное в образ уже во время работы над картиной.