Добролёт - Валерий Николаевич Хайрюзов

жив. Затем решила, что лучшего повода для дебюта трудно придумать, и попросила, чтобы Любка перед показом кинофильма со сцены спела несколько песен. А дальше начались нешуточные приготовления: во что одеться, куда надо обязательно зайти, ну, конечно же, к родителям на кладбище, какие гостинцы и подарки надо приготовить. Любка загоревала, ей было стыдно идти в одёванном платье. Она выпросила у матери кусок светло-голубого ситца и показала его бабушке. Та полезла в комод, отыскала белую кружевную ленту, приложила её к материи, достала выкройку, что-то прикинула прямо на Любке, пометила мелом и тут же на столе раскроила. И та умчалась к себе шить обнову. Когда она уже при полном параде зашла к нам, я, конечно, был поражён, поглядев на неё, в новом, только что сшитом голубом сарафане, она, действительно, как сказал дед, выглядела богатой невестой.

– Правда понравилось? Нет, ты не увиливай и не молчи, а говори правду, – всё ещё не верящим голосом спрашивала она и смотрела то на меня, то на бабушку. Ей хотелось немедленного подтверждения. Да, платье было удачно скроено и хорошо сшито, но ещё удачнее была скроена она сама! И я вдруг подумал, что она гораздо старше меня, может, на целую эпоху. А я-то всё ещё пребываю на таинственном острове и играю в Робинзона. Честно говоря, такого перевоплощения от неё я не ожидал, она это почувствовала, и мне показалось, что Любка задрала нос и даже изменила походку. Но, видимо, это ещё не всё. Накануне дед решил провести у себя в доме генеральную репетицию и даже достал спрятанную в чулане балалайку.

– Под этот инструмент я маршировал по улице, когда с учений возвращался кавалерийский полк, – гордо сообщил он. – Командир полка показывал мне место впереди оркестра, и, когда проходили мимо церкви, оркестр замолкал, давая мне несколько секунд для сольного исполнения.

– И что же ты играл? – заинтересовалась бабушка.

– Марш Преображенского полка, но чаще всего «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…

Я смотрел на деда и неожиданно для себя увидел другого человека, в глазах, как отблески далёкого пожара, замелькали огоньки. Он выпрямил спину, расправил на груди гимнастёрку, и показалось, что сейчас он пойдёт вокруг обеденного стола торжественным шагом.

– Ну, что вы там – выбрали? Я готов! – отчеканил он, поглядывая на бабушку.

– Раз готов, то для поднятия настроения сыграй нам «Подгорную».

На другой день, после обеда, я загрузил коробки с «Великолепной семёркой» в дедовский «москвич», и мы с нарядной Любкой сели на заднее сиденье, а баба Мотя устроилась рядом с дедом. Дед был чисто выбрит, от него за версту несло «Шипром». Для такого дела он даже взял на всякий случай свой праздничный белый китель, который баба Мотя укрыла в тряпичный чехол. Побибикав высыпавшей с ямщиковского двора детворе, мы тронулись в дальний путь. Но в действительности он оказался не таким уж и дальним. Через час свернув влево с основной, идущей в город, дороги, мы уже через деревянный мост въезжали в Кимильтей. Село было разбросано по берегам небольшой речушки Кимильтейки. Миновав мост, мы проехали на пыльную, кой-где присыпанную речной галькой площадь, сбоку и чуть вглубине которой за сваренным из арматуры металлическим забором особняком возвышался каменный, с заложенными кирпичём с остатками былой фигурной лепнины полукруглыми окнами, крытый серой жестью сельский клуб, неподалеку от которого, точно они тоже были приглашены на просмотр фильма, свободно прогуливались коровы. Посигналив им и тем самым как бы давая знать, чтобы они уступили дорогу машине, дед Михаил подъехал к парадному входу, на крыльце которого, ожидая киносеанса, толпились принаряженные селяне, и вновь посигналил.

– Вон там, справа от клуба, была пересыльная тюрьма, – просветил нас дед, заглушая двигатель «москвича». А чуть дальше дом Сутыриных. Моя сестра Мария вышла за Дмитрия Сутырина, а потом они переехали в Иркутск, на Барабу. А здесь, в этом клубе, раньше был храм Святого Николы, в нём меня крестил Василий Казанцев, а твоего отца – Мичурин. Нет, не тот, не садовод, а наш местный батюшка.

Машину тут же окружили бродящие собаки, первым делом, когда дед ступил на землю, они обнюхали намазанные дегтем его сапоги, затем, присев на свои затрепанные с репейником хвосты, умными глазами с особым любопытством стали разглядывать приехавших гостей.

– А я в нём при благочинном Симеоне Телятьеве пела на клиросе, – поглядывая на сидящих собак, сказала бабушка. – У него была пышная седая борода, и он сам иногда пел с нами.

Я с удивлением оглядывал площадь, невозмутимо жующих коров, заросшие крапивой и полынью заборы, стоявщие рядом с клубом тёмные высокие лиственницы, на секунду представив, что они помнили не только моего отца, но и мою маленькую бабушку, которая тогда ещё не знала, как сложится её судьба, что будет с этой церковью, да что там с церковью, со всей страной. На секунду представил, какими же глазами смотрит она сейчас на это августовское выцветшее небо, на серые бревенчатые дома, на пыльную площадь, должно быть, в этот миг она видела свое далекое детство, смех и говор её деревенских подружек, с которыми потом пела в церковном хоре. Проезжая по улице, она хотела отыскать то место, где когда-то стоял их дом, но кто-то из местных подсказал, что дом совсем недавно снесли.

Зал в кимильтеевском клубе был полон, многие из стариков подходили к деду, расспрашивали о житье-бытье и, глядя на стоящую рядом с бабушкой нарядную Любку, интересовались: кем она ей приходится, и, узнав, что перед началом киносеанса она будет выступать с песнями, доставали из карманов маленькие костянные гребешки и расчесывали свои густые бороды. Оказавшись в центе всеобщего внимания, Любка краснела, то и дело, как бы ища защиту, поглядывала на бабу Мотю.

– Чего пристали, сами всё услышите, – не без удовольствия говорила бабушка. – Когда-то и я пела в этом зале. А сегодня придется держать экзамен ей.

После Любкиного выступления, где она под аплодисменты спела три песни, бабушка, выйдя из клуба, расцеловала Любку, затем остановилась посреди площади и, глядя на четвертованный, оставленный без куполов и превращенный в клуб бывший Свято-Никольский храм, перекрестилась и тихо, как когда-то на клиросе, пропела:

Во царствии Твоем помяни нас, Господи,

егда приидеши во Царствии Твоем.

Блажени нищии духом, яко тех есть Царство Небесное.

Блажени плачущии, яко тии утешатся.

Блажени кротции, яко тии наследят землю.

Блажени алчущии и жаждущии правды, яко тии насытятся.

Блажени милостивии, яко тии помиловани будут.

Блажени чистии