Фантастика № 2.2011 Приложение к журналу "Знание-сила" - Леонид Корниенко

Владислав Ксионжек. Ничейная земля

Вот бой и закончен. Вот и все уже для нас позади.

Автоматчики так просто и быстро прошли через отрытые ночью окопы, сметая всех плотным настильным огнем, что бойцы, получившие красные метки, решили остаться еще на какое-то время на поле. Поговорить, посмотреть на других, помечтать и подумать о чем-то своем.

Ребята сначала меня сторонились. Им было обидно. Ведь мне, в отличие от моих сотоварищей, досталась винтовка. И мне так повезло, что я успел израсходовать боекомплект.

Я выстрелил целых пять раз. Все пять раз в того, кто был самым высоким среди наступавших и шел чуть-чуть впереди остальных, не пригибаясь, а просто, как будто, сутулясь. Лишь когда я перевел прицел с груди на живот и в последний раз нажал на крючок, долговязый споткнулся, лицом упал в невысокую рожь.

А потом автоматчики в глубоких касках, надвинутых на глаза, начали прыгать на нас. Я уткнулся в жидкую глинисто-скользкую грязь, которая скопилась на дне, притворившись убитым. Выждав нужный момент, схватил двумя руками древко лежавшей рядом саперной лопаты и ударил наотмашь, как топором, по спине того, кто посылал веером пули от стенки до стенки окопа.

Лопата вошла в тело хотя и с усилием, но глубоко, упруго и плотно, как в плодородную землю, с которой не срезали дерн.

Я успел вырвать лопату из податливой плоти и ударить еще. А потом еще и еще, как будто желая перемешать неподвижное тело с землей.

Не помню, как пули прошили меня самого. Это было словно в тумане. Я не чувствовал боли. Только хлесткую тяжесть свинца.

Я смотрел из окопа на мелькавшие ноги. Потом — на безоблачно-синее небо. У меня не было мыслей и сил. Я был уже «там» и пока еще «тут».

Через какое-то время чувство «везде и всегда» постепенно прошло. Я осознал, что я на земле. С усилием встал и побрел через поле к ручью. Мои раны почти затянулись. А вот гимнастерка осталась дырявой. Я насчитал по восемнадцать сквозных отверстий на груди и спине.

Долго пытался отстирать заскорузлые ржавые пятна. Грязь сошла, но кровь моя была как цемент. Персональную «красную метку» было не смыть.

Двух таких же, как я, раздетых по пояс и приходивших в себя у воды, я увидел на поваленном дереве, на том берегу.

Они были не из нашей команды.

Тот, кто повыше — светловолосый, худой и костлявый, тер спину другому. Верней, промокал осторожно пилоткой, как будто боясь невзначай ущемить позвонки или раздавить слишком ломкие ребра.

Я перешагнул через неширокий журчащий поток.

— Ну разве так моют! — сказал я сердито. — Ты только размажешь всю грязь. Давай, покажу!

Я отобрал пилотку, зачерпнул ею воды и плеснул на чумазую, почти черную спину. Потом еще и еще.

Грязь глубоко въелась в кожу. Струйки скатывались по ней, не оставляя разводов.

Эх, наломать бы сейчас веток на березовый веник! Очень хочется простых удовольствий. Ведь нас их лишили с тех пор, как «одели по форме». Нелепо, смешно, в то, что осталось на складе. В линялые гимнастерки царских времен и новые синие кавалерийские польские бриджи.

Разумеется, с теми, кто наступал, обращались не так. Слишком они уж холеные, самоуверенно-наглые.

Вернее, раньше были холеными…

В жестоком бою все всегда на контрасте. Одни сыты, умыты, надменны, горды. Другие же обделены бытовыми удобствами, не избалованы уважением и вежливым словом своих командиров. Зато искренне верят, что все у них впереди.

И с каждой битвой каждый что-то теряет. А значит, становится ближе по образу жизни и внешнему виду к врагу.

Чем я больше лил воду на спину, тем больше грязи на ней появлялось. Она словно сочилась из тела.

Я спросил:

— Что случилось? Где ты так пропитался землей?

— Его долго рубили лопатой, — ответил за него белобрысый. — Пока не зажило, было страшно смотреть.

— Ну да… — вспомнил я (хотя, конечно, в слух не продолжил) последний свой боевой эпизод. Но на моем «топоре» не могло налипнуть столько земли!

— Это мой друг, — продолжал белобрысый. — Нас трое во взводе из одного города. Мы всегда говорили друг другу о том, что видел каждый из нас. А теперь он все время молчит. Внутри у него что-то хлюпает, булькает…

— Я тебя узнал, — сказал я, как будто не слыша меланхолический монолог. — Это ты шел в цепи впереди остальных?

— У меня длинные ноги. Я всегда быстро хожу.

— Тебе куда попала пуля? В живот?

— Пуля? Попала? Нет, в живот точно нет. Я не знаю. Я не почувствовал… Правда, когда я упал, у меня с головы слетела каска, и на ней оказалась дыра.

— Вот видишь, наши винтовки лучше ваших трах-тарахтелок. Они пробивают металл. Хотя не пристреляны. Я целился тебе не в голову, а в живот.

— Ты наш противник? — удивился мой собеседник. — Ты был в окопе?

— Противники остались там, — я неопределенно махнул в противоположную сторону от заходящего Солнца, закрывая вопрос.

— А здорово все на нас заживает! — сказал белобрысый и улыбнулся такой открытой улыбкой на слегка конопатом лице, что я уже больше не мог представить его водянисто-голубые глаза прищурившимися из-под кромки каски, а руки сжимавшими стреляющий автомат.

— У тебя голова не болит?

— Немного. Я, наверное, ударился затылком, когда упал. Но это скоро пройдет.

— Мне кажется, у тебя там пуля, — сказал я, показав ему на область за ухом.

— Если даже так, что тут поделаешь?

— Нужно ее вынуть.

— Без инструментов? Ты сможешь? Ну, попробуй! Давай!

Я положил руку на коротко подстриженную, все еще пахнувшую одеколоном голову, прижал середину ладони к тому месту, куда вошла пуля и где лобная кость неплотно сошлась.

Я отчетливо увидел кожным зрением кусочек свинца. Он смялся от удара о каску и был похож на жеваный окурок папиросы.

А потом вдруг мне стало дурно. К горлу подступила такая тяжелая тошнота, что я забыл, что больше суток не ел и что мне будет нечем облегчить желудок.

Белобрысый отодвинулся в сторону. Он теперь сидел на земле.

— Почему-то считают, что когда пуля попадает в висок — ты ничего не чувствуешь, — сказал он и виновато скривил уголки губ. — А меня чуть не вывернуло на изнанку. Я, правда, потом об этом забыл. Теперь вспомнил опять…

— На, держи, — сказал я, раскрывая ладонь и протягивая собеседнику пулю. — На память от стрелка!

— А он? — спросил белобрысый, тронув плечо безучастно лежавшего друга. — Ему ты сможешь помочь?

— Если мы с ним уже сегодня встречались, то, наверное, да.

Я вычерпывал из внутренних органов целые пригоршни дурно пахнущей жижи.

Нет, я не мог занести в раны столько земли. Очевидно, бедолага ел ее сам. И пытался ею дышать. Он захлебнулся грязью, пока я бил его ржавым, зазубренным клинком старой саперной лопаты.

Наконец, пострадавший хрипло вздохнул и начал судорожно кашлять, отхаркивая и отплевывая черную мокроту.

— Ты меня помнишь? — спросил я его, когда грудь его начала успокаиваться, а в глазах появилось осмысленное выражение.

Он отрицательно замотал головой.

— Ну, вот и хорошо!

— Спасибо, — сказал белобрысый.

— Спасибо за что?

— Спасибо, что ты нам помог.

— Теперь для меня это долг. Каждый в ответе за тех, кого приши… ну, в общем, кого приручил. А когда встретите земляка, передайте ему от меня горячий привет. Уверен, его обязательно скоро убьют.

Мы все были мертвы.

Все ополченцы погибли в окопах так быстро и просто, что смерть свою никто не успел осознать. Но мы продолжали, как будто, по-прежнему жить. В том поле, где в траве, на земле, в свежевырытых нами траншеях остались лежать не погребенными наши тела.

Я раньше считал, что мертвым все безразлично. Неправда! Мы словно малые дети. Мы чего-то все ждем.

Три дня прошло. Девять дней. Сорок. Мы потеряли им счет. Мы задержались на поле надолго. Может быть потому, что о нас все забыли. Нас лишили посмертно всех прав. Единственный список фамилий, который составил каптер, почему-то сожгли.

У нас на поле не сеют, не пашут. У нас — тишина. Даже мальчишки боятся ходить по костям. Коровы и козы — не в счет. Для нас они часть той высокой и сочной травы, в которой мы спим.

Но однажды опять появился немецкий солдат. Его было трудно узнать. На нем не было формы. Он шел тяжело. Опирался на палку, пытаясь уменьшить нагрузку на левую ногу.

И все-таки он был из тех, кто здесь уже был. Он знал, что мы его ждем. Он видел, как мы его держим на мушках своих мало пригодных для боя стволов. Он остановился над самым окопом и долго стоял.

Его тянуло сюда потому, что я его звал.

Вот, он с трудом наклонился и взял из просевшего бруствера горстку земли.

Когда-то земля была красной. Из восемнадцати круглых отверстий кровь хлестала, как будто бы я был дуршлаг, наполненный теплым и ярким густеющим клюквенным соком.