Скорбная братия. Драма в пяти актах - Петр Дмитриевич Боборыкин

важный!.. Я тебе покажу как-нибудь. Сказано: падучей болезни не имеет, в патристике успехи оказал отличные, в медицине и сельском хозяйстве – достаточные, во французском языке – весьма хорошие! А я хоть бы слово одно разумел! Лошадь как-то ну завон назвал!..

X

Фельдшер. Господин Кленин, пожалуйте в ванну!

Кленин. Да я не хочу.

Фельдшер. Доктор приказал продолжать по две ванны в день.

Гудзенко. Ступай, друг, а я забегу тут в трактирчик. Ведь со мной шли Сахаров с Подуруевым. Только закусить завернули в заведение.

Кленин. Подуруев уж не может!..

Фельдшер. Пожалуйте же, господин Кленин!

Кленин. Иду!

Элеонский. Послушай, братец! Не важничай ты, сделай милость, а то я с тобой дурно обойдусь.

Фельдшер. Извольте идти!.. (Уходит вслед за Клениным и Гудзенко.)

XI

Элеонский. Опять спать хочется! Экая дьявольщина!.. Да, Квасова-то дожидается! (Встает, идет к двери и встречается с Квасовой.) Как это вы ко мне забрели? Покорно прошу.

Квасова. Ну как вы, Элеонский?

Элеонский. Скверно. Садитесь. Мебели-то у нас мало, зато просторно. Видите, камера заправская.

Квасова. Григорий Семеныч, я все не могу опомниться… Услыхала я, что вы в больнице, от Категорийского, так у меня руки и отнялись! Стою у кассы{94}, буквы-то беру зря, где надо «емъ», я «о» тычу…

Элеонский. Говорил я вам, барышня, помните, насчет своей судьбы: подберут где-нибудь, стащут в больницу… Так и случилось!

Квасова. Ах, что вы! Вот я вам принесла тут (развязывает узел) папирос да книг, бумаги… Может, вздумается пописать.

Элеонский. Ха, ха! Писать!.. Мне и говорить-то противно, сударыня… И что это такое со мной делается, ума не приложу.

Квасова. А что?

Элеонский. Все сны, все сны, без начала, без конца!

Квасова. Это страшно, Григорий Семеныч.

Элеонский. Я вам скажу вот какую штуку! Лежу я, и сдается мне, что всю мою жизнь прежнюю я во сне видел, да-с. Сон это был, простой сон. А теперь куда-то все собираюсь в дорогу, то на тройке, то на пароходе…

Квасова (с выражением тревоги на лице). Вы бы не думали, Элеонский. Это от думы больше.

Элеонский. Я ни об чем не думаю. Куда мне думать! Думать мне совсем и не хочется.

Квасова. Выздоравливайте поскорее, Элеонский. У нас все пошло вразлад. Работа стала. Все нос повесили.

Элеонский. И пускай не работают. Зачем?.. Все равно околеем! Дорога для всех одна.

XII

Категорийский. Гриша, здравствуй! Насилу урвался навестить тебя.

Квасова. Вы из типографии, Категорийский?

Категорийский. Да. Об вас спрашивал метранпаж.

Квасова. Мне не ночевать же там, в самом деле, и так по десяти часов работаешь.

Элеонский. Бросай ты, Категорийский, свои корректуры, иди, братец, на Волгу, в бурлаки…

Категорийский. И то придется! Ну как ты, Гриша?.. И зачем ты это в больницу лег, Бога ты не боишься!.. Нешто я бы не приютил тебя… Опять же, у меня твои деньги. Какого покою или ухода за тобой, все бы это я предоставил тебе. (Осматривает.) Здесь ровно в остроге, с ума сойдешь от тоски одной.

Квасова. Да как же, я сама это хотела сказать Григорию Семенычу.

Элеонский. С ума сойдешь! Я затем и лег сюда!

Квасова. Что вы, Бог с вами!

Категорийский. Посмотри-ка, Гриша, совсем узнать тебя нельзя… как осунулся, страсть! Так меня за сердце хватает. И за что, подумаешь, напасть на тех, кто помоложе да побольше разума имеют!.. (Со слезами.) И злость, и жалость берет!

Элеонский. Экая ты плакса, Категорийский, а еще богатырем у нас слыл! Об чем тут хныкать! Коли не хочешь в бурлаки идти, подбери поповну посдобней, место схлопочи со взятием…

Категорийский (махнув рукой). Плохие, Гриша, шутки!

XIII

Гудзенко, за ним Сахаров и Подуруев.

Элеонский. Выпаривают еще приятеля-то, не вернулся.

Подуруев (в легком подпитии). И вы здесь, Элеонский!.. Вот мило! Весело, чай, вам обоим?

Сахаров. Господин Элеонский, здравствуйте!

Элеонский. Здравствуйте, государь мой! Подуруев, не мешало бы и вам третьему лечь сюда.

Подуруев. Дайте срок, преуспею, как раз попаду. (Увидел Квасову.) Сахаров, смотри-ка, женский-то пол! Ничего, благовидна. (Подходит к Квасовой.) Представьте меня, Элеонский, вашей знакомой.

Элеонский. Что за представления такие, батюшка? Здесь салон, что ли. Это госпожа Квасова, а это Подуруев, стихи пишет. Признаться вам, стихов ваших я не читал.

Квасова. Зато я читала. Они мне нравятся…

Подуруев. Вот видите, Элеонский, женщины-то у вас больше словесностью занимаются, чем даже записные литераторы! Стыдно!..

Элеонский, оборотившись спиной к публике, остается с Категорийским и Квасовой, которые сидят за кроватью.

XIV

Входит Кленин, служитель его поддерживает.

Подуруев (бросаясь к ним). Виктор, душа моя!

Кленин. А! Здравствуй… и ты, Сахаров… Совсем ослаб! Морят они этими ваннами.

Сахаров. Хуже тебе?

Кленин. Дурно сделалось. Дай-ка руку. (Гудзенко и Сахаров подводят его к кровати.)

Квасова. Пойдемте в приемную.

Категорийский. И то!

Элеонский. Гойда!

Уходят.

XV

Подуруев (садится на кровать). Душа моя, Виктор, как ты похудел! Мы без тебя – овцы без стада… Мне ничего в голову не лезет. Ни одного стиха, ей-богу. Шли с Сахаровым к тебе, так мне сделалось горько, завернем, я говорю, в заведение… Там малую толику пропустил, померанцевой одну, хересов – две, горькошпанской – три, вот и все…

Кленин. Эх, Подуруев, ведь это спозаранок-то только на праздник угощаются.

Подуруев. Я с горя…

Гудзенко. Я уж говорил ему.

Сахаров. Да, Виктор, подымайся ты, сделай милость, журнал на ниточке, дела плохие, статей нет, писать некому, со всех сторон ругатня… И тебя тоже честят. Надо отвечать, надо поддержать редакцию, а то лопнет непременно.

Кленин (после небольшой паузы). Эх, други… плохие вести приносите вы! Как? На нас, мертвецов, вся надежда! Кинуть ее надо! Лопнет журнал, вы говорите? Тому так и быть следует! Это моя вина!

Сахаров. Как твоя?

Кленин. Да, мы носим в себе элементы смерти, к чему прикоснемся, все рушится! Таков был наш земной удел! Когда я начал работать с вами, я увлекся, поверил своим силам… и в несколько дней перед вами развалина!.. Простите, братцы, простите, что ввел вас всех в соблазн! Идите своей дорогой!.. Меньше туману, больше науки!

Сахаров. К чему такое отречение, Виктор, я не понимаю. Мы – твои ученики, мы будем продолжать твое дело.

Подуруев. Да, душа, ты завещал нам идеалы… Как же нам не запить