Вуивра - Марсель Эме

По окончании мессы Арсен проводил мать и невестку до кладбища и оставил их у семейных могил. Белетта по обыкновению сразу отправилась на ферму, где её ждали дела, и Арсен опасался, что она окажется наедине с Виктором. Склоняясь над могилами своих мальчиков, Луиза не ощущала ничего, что хотя бы отдалённо напоминало горе; думая о нежном, словно девушка, Дени, что лежал здесь в своей серо-голубой форме с дыркой в голове, и о Венсане, потерявшем своё тело в скалах Шампани, она испытывала скорее лёгкое умиление, почти удовольствие. И воспоминания об Александре, муже, скончавшемся двадцать лет назад, её тоже больше не волновали. Она не собиралась корить себя за забывчивость и считала вполне естественным, что печали ветшают быстрее, чем стареют люди. Когда ты целый день хлопочешь по дому, заботишься о людях и о скотине, тебе всегда есть что делать, а покойники не приходят тебе помочь. Вот уже десять лет как она хотела сделать вокруг трёх могил самшитовый бордюр, но дней всегда не хватало и на более неотложные дела, и времени на посадку самшита так и не нашлось.

Женщины передвинули горшки с цветами и ржавые консервные банки, в которых сохли цветы, оставшиеся от прошлого воскресенья. Эмилия суетилась и заискивала, как побитая собака, которая хочет снова войти в милость к хозяйке. Луиза упрекнула её недовольным тоном:

— Оба ваших сына опять куда-то удрали, а здесь так и не появились. Их не убудет, если они придут на могилы.

— Вы знаете, в чём дело, — вступилась за них Эмилия, — у выхода они оказались вместе с другими детьми. Ну что с ними поделаешь?

— С такими доводами можно и Иуду простить. Если б я своих так воспитывала, из них бы выросли те ещё негодяи. Какие-то они всё-таки бессердечные. К тому же, когда они чувствуют, что им потакают, они поступают так, как им заблагорассудится.

Эмилия, склонившись над надгробной плитой своего свёкра, тихо заплакала. Ничего не видя от слёз, скованная из-за съезжающей ей на брови громоздкой шляпы, она чуть было не разбила горшочек с гортензиями. Луиза, усмехнувшись, продолжала:

— Не знаю, кем они станут в будущем. Во всяком случае, неплохо же они начинают. Не уделить умершим родственникам хотя бы пять минут в неделю — какой стыд! Как говаривала моя тётушка Анаис: «Кто к мёртвым непочтителен, конец того мучителен». Как подумаю, бедный дедушка…

Луиза чуть было не сказала: «Бедный дедушка, он так их любил», но вовремя вспомнила, что тот умер более чем за десять лет до рождения своих внуков. Тут она заметила слёзы Эмилии и поторопилась отправить её к источнику за водой, чтобы та, пройдя мимо рассеянных по кладбищу групп людей, своим заплаканным лицом публично подтвердила бы, как в семье скорбят по усопшим и хранят им свою верность. Сама она не стала бы ломать такую комедию, но раз уж представился случай, подчинилась своей привычке не давать ничему пропадать.

Источник находился в нижней части кладбища, рядом с домиком Реквиема, расположенным у самого края поля, где он стоял посреди небольшой рощицы в окружении естественной изгороди. Реквием стоял на пороге, устремив взгляд к небу.

— Так, значит, теперь ты остался совсем один, мой бедный Реквием? — сказала Эмилия.

— Она должна была уйти, — вздохнул Реквием. — В её мире человек не волен распоряжаться собой. Здесь она была только прохожей.

Он подошёл и взял у неё из рук сосуд, чтобы наполнить его водой из источника. Эмилия поблагодарила его. Она сказала, что в корсете ей было бы трудно нагибаться. Реквием встал одним коленом на землю и погрузил банку в холодную воду. Поднимаясь, он взглянул на свой дом и жестом показал на него Эмилии.

— Я больше не узнаю своего дома. Когда в нём была она, повсюду росли цветы. С утра до вечера звучали песни. Она пела словно птица. Нужно было видеть её, всегда в платьях, как у принцессы, и выглядела она, как никто здесь не выглядел. Что её смущало, так это то, что мне далеко до её образованности. Первое время, когда она была здесь, я часто пил гораздо больше, чем следует, я могу это сказать теперь, когда остепенился. Ну а ей было неприятно. Опять нажрался, — говорила она. У неё-то манеры, как у барышни, и мне было стыдно. Вот так я и бросил привычку напиваться. А какая она красивая. Принцесса, да и только. Мадонна.

— У каждого свои заботы, — сказала Эмилия.

Реквием прошёл вместе с ней несколько шагов и у тропинки, ведущей наверх, к кладбищу вручил ей её ношу.

— Я всё-таки зайду к Жюде, — сказал он, прощаясь.

Летом по воскресеньям Жюде выставлял во дворе своего заведения под сенью акаций два длинных деревянных стола. Во время мессы там сидели безбожники, а при случае забредали после службы и добрые христиане. Впрочем, и те, и другие, как правило, приходили сюда скорее днём, чтобы посидеть за столиками более вольготно. Пьющих по воскресным утрам редко бывало больше дюжины. Дойдя до кафе Жюде, Арсен заметил сидящего в конце одного из столов Вуатюрье, а рядом — жениха его дочери Бейя. Мужчины молчали и, казалось, ощущали едва ли не неудобство оттого, что находились рядом. На другом конце того же стола сидела группа из четверых мужчин, но Вуатюрье не желал вводить Бейя в общество своих обычных сотрапезников и предпочитал скучать со своим будущим зятем с глазу на глаз. У Арсена было время поразмыслить, стоит ли ему зайти к Жюде или нет. Наперекор своему желанию вернуться домой, он всё-таки вошёл во двор кафе и ловко завязал разговор с Бейя. Мэр воспользовался возможностью отойти к другим завсегдатаям кафе, которые были признательны ему за то, что он не навязывал им общество парня, поведение которого они сурово осуждали. К тому же, можно было предположить, что Вуатюрье, сидевший с отсутствующим и озабоченным видом и почти всё время молчавший, жалел о том, что дочка выбрала ему такого зятя. Его мысли и в самом деле были далеки и от них, и от кафе Жюде, но Бейя к этому не имел никакого отношения. Ужас ситуаций, предлагаемых античными и шекспировскими трагедиями, равно как и драмами Александра Дюма, показался бы вполне заурядным по сравнению с тем ужасом, в котором беспомощно барахтался Вуатюрье после того, как увидел Вуивру. Перед глазами его засияли вечные истины религии, и в соответствии с неумолимой логикой причинно-следственных связей, более чем очевидных для его рассудка, появление Вуивры стало разрушать его республиканские, антиклерикальные и прогрессистские идеалы. Однако при этом он поклялся, что, опираясь на ад, будет вместе со своим депутатом-либералом бороться против Бога ради вящей славы демократической светской республики. Подобно всем героям, он знавал моменты отчаяния и разочарования. Порой его тянуло к Христу и к Пресвятой Деве, и тогда он садился на велосипед и ехал в церковь, чтобы броситься к стопам Спасителя, поцеловать край платья святой Филомены или сандалии святого Франциска-Ксаверия. Но по пути он приходил в чувство, начинал думать о наглом торжестве реакционной клики, о разброде среди его верных избирателей и о собственном смущении при встрече со своим депутатом, который будет печально смотреть на него, поглаживая чёрную бороду. И тогда, смиряясь с компромиссом, он осенял себя за кустиком крестным знамением и утолял духовную жажду молитвой «Аве», которую бормотал, сложив ладони, порой вверяя свою судьбу Господу, хотя и продолжал отстаивать дело, в безнадёжности которого был уже уверен. «Господи, — говорил он, — ведь всё, что я делаю, я делаю ради справедливости». Вечерами, сидя у себя дома после ужина, когда прислуга уходила и Вуатюрье оставался наедине с дочкой, он опять брался закаливать своею решимость, вспоминая о борьбе и унижениях минувших лет. «Эти свиньи хотели над нами властвовать. В те времена сутана была везде. Нигде не было покоя от кюре. Священник совал свой нос повсюду, даже под наши одеяла. Он докучал и мэрии, и советникам, в его руках были школьный учитель, деревенский полицейский, путевой обходчик, сборщик налогов, мировой судья. Члены его клики обладали всеми правами и затыкали нам глотки. Боже мой, это не должно повториться!» Он чувствовал, как в нём шевелятся какие-то философские аргументы, которые он пытался сформулировать, но выразить их словами так и не удавалось и они оставались бесформенной глыбой. Роза, заметив непонятное ей изменение настроения у отца, воспользовалась случаем, чтобы сообщить ему о притязаниях Бейя. В другое время Вуатюрье ни за что не согласился бы иметь зятя, который, напомадившись и понавесив колец, отлынивает от сельского труда. Но поскольку в душе Вуартюрье не было покоя, а ум его был занят святотатственной борьбой, ему хотелось, чтобы хотя бы в доме его царил мир. После довольно вялого сопротивления он согласился.

По дороге из церкви мимо кафе прошли сёстры Муано, и собутыльники мэра обменялись улыбками при виде трёх старых дев, считавшихся самыми набожными во всём приходе. Вуатюрье, схватив стакан, вынул оттуда едва не утонувшую в нём муху и, подняв её вверх, как просфору, продекламировал: «Agnus Dei, qui tollit peccata mundi, miserere nobis»[2]. От грубой шутки лицо его стало мертвенно-бледным, а ноздри сжались. Сравнение показалось дерзким, но оно рассмешило публику. Несмотря на то что шутка слегка шокировала собутыльников, они признали в ней своего рода неусыпный юмор, который восприняли как некую гарантию. Для Вуатюрье же речь тут шла вовсе не о шутке, но о преднамеренном богохульстве, последствия которого он взвесил с трезвым ужасом в глазах. Он видел, как целится ему в грудь меч господень, как с гадливостью отворачиваются от него Дева Мария, святая Филомена и святой Франциск-Ксаверий, а дьявол ставит котёл, чтобы варить его на вечном огне. Со сверхчеловеческим героизмом он предпочёл навлечь на себя бесповоротное проклятие, чтобы остаться верным своим светским идеалам и тем самым заслужить уважение окружного депутата. «Вуатюрье, — скажет ему депутат, — вы мученик за дело радикалов, но ваши вечные муки будут не напрасны, так как именно благодаря храбрецам вашей породы в один прекрасный день мы вышвырнем попов за дверь». Ну и ещё депутат, может быть, постарается, чтобы Вуатюрье наградили орденом Почётного легиона.