Дом учителя - Георгий Березко

Командующий кивнул — это последнее подтверждалось донесением, которое он получил из штаба военно-воздушных сил: по данным разведки ВВС, противник перебросил с Ленинградского и Юго-Западного фронтов на московское направление до 400 самолетов. Пленный летчик говорил, как видно, правду.

— Спроси, не может ли он поподробнее изложить директиву фон Бока? — сказал командующий.

— Он говорит, что имел желание, но не имел случая добыть копию директивы, — перевел подполковник, — говорит, что у него нет никаких документов, ничего, кроме слова чести.

— Чести? Вот как!..

Командующий так взглянул на летчика, что тот его понял: во взгляде генерала было: «Какая у тебя честь? Ты же изменяешь своим».

И на лице пленного отразился испуг: глаза стали словно бы невидящими.

— Он просит вас поставить его под расстрел, если он дал фальшивую информацию! — перевел подполковник.

С удовлетворением, как на свое создание, он оглянулся на пленного. Тот слизнул с верхней губы капли пота и проглотил — кадык на его вытянутой шее подскочил к подбородку.

— Что еще он хотел бы нам сказать? Давайте, давайте, — торопил командующий.

И допрос продолжился. В других показаниях летчика заслуживало внимания то, что руководство всей операцией поручено фельдмаршалам Кейтелю и Герингу. Как и следовало ожидать, Гитлер придавал новому наступлению решающее значение, торопясь закончить войну до зимних холодов. Кейтель и Геринг, по словам пленного, прилетели уже в Смоленск.

— Разрешите заметить, — возбужденно проговорил подполковник из разведки, — это что же получается? Фельдмаршала Бока по боку, так выходит? — не удержался он от каламбура.

Командующий не оценил, однако, его остроумия, даже не поглядел в его сторону.

— Пусть он сядет, я же разрешил, чего он вскакивает поминутно, — сказал недовольно командующий.

И когда пленный вновь принял свою напряженно-аккуратную позу: колени вместе, руки с набившейся под ногти землей на коленях, — он, не меняя недовольного тона, спросил:

— Почему у нас приземлился? Или с мотором что-нибудь?.. Осмотрели самолет?

— Самолет в абсолютном порядке — ни одной пробоины, и горючего вполне хватало. Новенькая машина, — доложил подполковник.

— Какие же у него были мотивы? А ну, переведи ему! — приказал командующий. — Пусть не опасается!

В донесении, лежавшем перед ним, было сказано, что о причине своей добровольной посадки летчик на первом допросе говорить отказался. Он заявил, что открыть эту причину он может одному только командующему русскими войсками, ему он откроет и свое имя.

Но и сидя в кабинете командующего фронтом, пленный летчик не сразу отважился на признание. Он привстал было и, не произнеся ни слова, опять поспешно сел, вспомнив, что ему приказано сидеть. Может быть, его смущало присутствие третьего лица — переводчика? И командующий прикрикнул, повернувшись к подполковнику:

— Чего он танцует на стуле?! Переведи ему, что без тебя нам вообще будет трудно объясниться. Переведи, что мы не собираемся его выдавать.

На взмокшем лице пленного было такое выражение, будто перед ним разверзлась пропасть; словно бросаясь в нее, он выкрикнул:

— Ich bin Franz Singvogel[21].

— Зингфогель? — переспросил командующий — эта немецкая фамилия ничего ему не сказала. — Ну и что же, что Зингфогель?

— Singvogel — певчая птица, — перевел подполковник и улыбнулся; у него родился новый каламбур: «Послушаем, птичка, что ты споешь нам?»

Впрочем, в этот раз он поостерегся и счел за лучшее промолчать.

— Ich bin der Sohn Karl Singvogel![22] — прокричал летчик.

— Понятно, — сказал командующий. — Давай дальше!

И ослабевшим, вдруг заикающимся голосом пленный стал рассказывать — он как будто лежал уже, разбившись, на дне пропасти. Но затем речь его убыстрилась, в ней зазвучали просящие ноты, и он опять все порывался вскочить, а его растопыренные пальцы вжимались в колени.

— Он говорит, что он немецкий патриот… И еще поясняет про честь солдата. Говорит, что он любит свой фатерлянд… Но он не имеет желания, чтобы в этой войне победил Гитлер… — едва поспевал со своим переводом подполковник. — Я был, говорит он, три дня в отпуске, дома. Я хоронил свою несчастную мать, я видел своего отца. У меня есть один уважаемый отец, он доктор философии, профессор… он читал лекции по истории немецкой философии. Но теперь он уже не читает лекций…

И далее выяснилось, что отцу Франца Зингфогеля грозило сейчас нечто худшее, чем увольнение из университета, и что только чиновные связи его родного брата, члена нацистской партии, спасали его покамест от концлагеря: дело в том, что профессор Зингфогель в студенческие годы состоял в Союзе Спартака. Мать Франца была родом из Словакии, и ее славянское происхождение стало, по словам Франца, причиной ее смерти — она умерла после вызова в гестапо… Отец, провожая сына, возвращающегося в армию, ничего не потребовал от него, он только сказал, что победа Германии в этой войне означала бы гибель всех человеческих надежд. «Дух Фауста смертельно болен и уже издает зловоние, — перевел несколько неуверенно подполковник запомнившиеся Францу слова его отца. — В фашистской Германии мы видим закат европейской культуры».

— Хорошо поясняет, научно обоснованно, — добавил подполковник от себя.

Все же, лишь вернувшись на фронт, в полк, летчик принял окончательное решение; здесь от адъютанта командира корпуса, товарища школьных лет, он узнал, что и сам он взят под наблюдение секретной службой — из фатерлянда пришло о нем специальное указание. И при первой же представившейся возможности он предпочел не дожидаться неминуемого развития событий.

— Он просит русское командование не называть нигде его имени, — перевел подполковник. — Он имеет желание, чтобы в полку считали, что Франц Зингфогель погиб, как погибают пилоты, — в небе, что его самолет был сбит снарядом. Он имеет страх за своего отца.

У пленного пересохло в горле, он давился, кадык скользил под кожей, как поршень, но глоток все не удавался ему. Подполковник взял со стола для заседаний графин с водой, налил в стакан и подал.

— Попей вот… Молодец, Франц, — похвалил он немца. — Орел, а не певчая птичка…

Зингфогель, не отрываясь, выпил весь стакан. Потом достал из кармана штанов вместе с раздавленной пачкой сигарет грязный, влажный комок носового платка, отер лоб, оставив на нем табачные крошки, и длинно вздохнул.

…Все теперь было кончено — он, Франц Зингфогель, больше не воевал, он сделал свое дело, как задумал: перелетел через фронт, сдался русским и выдал им, вчерашним врагам, важную военную тайну. Его отец будет доволен им, когда узнает о его бегстве — но узнает ли?.. И его мать — если только есть та, другая, лучшая жизнь — с любовью смотрит сейчас на него с небес, он отомстил за нее. Но в эти первые минуты Зингфогеля охватила тоска — тоска одиночества, он почувствовал себя, как после бури, выброшенным на незнакомый берег, где он был один среди чужих. А все, с кем до этого дня он жил общей жизнью: учился, служил, ел, летал, пил водку, мечтал, ругал втихомолку старших офицеров, радовался письмам из дома, поминал павших, — все его однополчане, — больше чем братья? — все остались на покинутом им родном берегу, куда он никогда уже не сможет вернуться. В их понимании он заслуживал теперь только веревки на шею, пуля в лоб была бы для него милосердием! И он ничего уже не мог им объяснить, да они, пожалуй, не поняли бы его, просто не стали б слушать…

Зингфогелю вспомнилось, что его самой прекрасной мальчишеской мечтой было получить на войне, когда он станет солдатом, Железный крест; он много и сладко, как и все в их школе, размышлял о военном подвиге и о завидной солдатской награде, даже написал на эту тему сочинение. Он увидел мысленно и свою школу — эту истинно прусскую школу, построенную еще королем Фридрихом II, старым Фрицем, — желто-серую казарму с узкими окнами в мелком переплете, сводчатые, каменные, гулкие коридоры, почерневший от времени портрет Фридриха в актовом зале, кайзеровскую каску в суконном чехле, которую принес однажды в класс их учитель истории, потерявший руку под Верденом; увидел каменный, пропахший мочой и окурками нужник, где они собирались, чтобы покурить и помечтать… Было невероятно глупо, конечно, что это детское мечтание о Железном кресте не покинуло его и когда он подрос и стал читать книги из библиотеки отца. Но и сейчас, в самую смятенную, самую безжалостную минуту, оно вновь ему блеснуло, бог весть зачем, как вспоминается, говорят, перед смертью все то, о чем напрасно мечталось в жизни. Ибо было уже несомненно, что он никогда не получит своего креста.

Подполковник попросил у командующего разрешения курить и, получив его, протянул Зингфогелю открытую коробку «Казбека».