Hам светят молнии - Андрей Щупов

- Ты еще о метемпсихозе заговори!

- Что тут говорить - и так ясно, все станем акулами. Кем больше-то?

- Не-е... Ты, Горлик, акулой не станешь. Скорее, карасем. С красными опухшими жабрами и слезливыми глазками. Или кактусом с тыквой.

- Кактусом с тыквой?

- Ну да. Голова, значит, в тыкве, задница в кактусе.

- И вовсе даже глупо, к примеру...

- Тут, мужики, другое непонятно. Почему именно сорок дней и ночей?

- Вот я и говорю - тыква! И он тыква, и ты.

- Ты ответь, не ругайся!

- Все течет, все изменяется. Сорок дней вполне могли трансформироваться в сорок лет.

- В точку!.. Дай, Путя, я тебя расцелую. По духу ты псих и фашист, но ты честен! И тыквой ты никогда не станешь!

- Конечно! Он у нас святой угодник!

- Что за категория дурацкая, не понимаю! Свято - и угождать! Как это может быть?

- Именно так и может! Это фанаты-дурики за правду с бескопромиссностью витийствуют, а умные люди всегда угождали.

- Ну уж...

- Вот тебе и ну уж! Ты, к примеру, можешь женщине сказать, что она дура и уродина? Ясное дело, нет, хотя, возможно, не соврал бы ни на полсловечка. Потому что это жизнь! Мудреная и заковыристая! Начнем изрекать правду - до оскомины договоримся. Весь мир перемажем в черное, младенцев в идиоты запишем.

- Причем тут это?

- Да при том, что это и есть угодничество. Святое - если служит добру, дурное - если корыстным интересам.

- А я, мужики, штурманам нашим завидую. Они ж там всегда у экранов.

- Что им завидовать? Вон, зайди полюбуйся, - седые все, руки дрожат, как у стариков столетних.

- Зато первыми увидят и узнают!

- Что увидят-то?

- Да все.

- Что - все-то?

- Твое будущее, мое. И свое, разумеется. То есть, значит, не сложится маршрут в один прекрасный момент, и аут! Мы еще тут пить будем, веселиться, а они уже там во все чистенькое переоденутся. Представляете? Первые вагоны станут, к примеру, валиться, а мы здесь даже не почувствуем...

Егор сделал усилие и в несколько приемов поднялся на ноги. Рукой ухватился не то за шторку, не то за чей-то пиджак. Осмысливая услышанное, скрипнул зубами. Да уж... Не почувствуем, это точно. Первые вагоны мы никогда не чувствуем. Потому что они первые и от нас далеко...

Карусель вновь подхватила, с плеском заработали незримые весла. Лодка в два весла меня бы спасла... Откуда это? Чьи-то стихи? Песня?.. Егора закружило в обратную сторону. Вспомнилось то, чему вовсе не положено было всплывать из глубин памяти. Деревенские огороды, пасека, соседские дети, и собственный содранный ноготь на ноге. Больно, но не очень. Труднее терпеть жжение крапивы. Но как было весело догонять и убегать! Верно, что детские игры - не взрослые...

И снова туманом на окне нарисовалась Ванда. Все женщины, которых он принимал за нее мгновенно слились в мигающую светодиодами, поставленную неведомыми террористами мину. Осторожно отодвигая ее в сторону, Егор вглядывался в сумрак и снова видел то, что пытался забыть.

Похоронная процессия, бредущая по вагонному коридорчику. Скрипач Дима, наигрывающий что-то из своего вечно печального репертуара. Люди колонной движутся из тамбура в тамбур. Впрочем, это было потом, а до этого она все-таки явилась к нему в купе. Его маленькая Лиля Брик. Поздно ночью, когда натешилась и насытилась. А может, когда поняла, что этими вещами в принципе невозможно насытиться. И пришла к нему, единственному нелюбимому, который почему-то любил. Так, проплакав, и заснула в его объятиях. А когда стало совсем холодно, он понял, что обнимает труп. И даже припомнил, что насчет яда она пару раз мутно упомянула. Он не поверил, а зря. Могли бы попытаться что-нибудь предпринять. Того же Деминтаса разыскали, промывание сделали. Хотя что могут Деминтасы? Врач сам толковал о справедливости смерти. Пришла с косой на костлявом плечике, значит, так нужно. Правда, кому нужно? Ванде, Егору, посторонним?..

Кажется, опять начиналось безобразное. Обмороки чередующиеся с какой-то необъяснимой возней. Кого-то хотелось споить, кого-то ударить, и, конечно, гнусные руки опять цепляли существо женского пола - совершенно неясно для каких таких героических целей, поскольку в состоянии "зеленых соплей" Егор становился абсолютно безобидным. То бишь не представлял ни малейшей угрозы для девственных душ, недевственных, впрочем, тоже. Песню он при этом горланил вполне боевую. Про смех, который всегда имел успех и так далее. Пел, наверное, лет двадцать назад - еще будучи студентом. Только тогда они горланили хором, теперь он выступал в качестве солиста. Дважды упившийся до полной немоты Горлик порывался выкинуться из окна, и дважды Егор чудом вырывал его из лап смерти. Зато и сам подхватил бациллу суицида, умудрившись отобрать у зазевавшегося Марата тяжелый армейский автомат, с решительностью упихав солоноватый ствол в рот. Никто бы не спас его, но убийственный механизм бессильно клацнул, не пожелав уничтожения. Все патроны они расстреляли на крыше, о чем Егор совершенно забыл. Автомат у него отобрали, и снова потянулась череда незнакомых лиц. Трескуче полыхало под ногами, вдребезги разлетались стеклянные мониторы. Кто-то кричал и месил воздух кулаками. Егор отмахивался и мучительно долго убегал. В конце концов нежная рука самаритянки вовремя утянула его в сумрачное, заполненное одеялами и перинами тепло. И опять всплыла безликая незнакомка, жаркая и улыбчивая, с удовольствием повторяющая слово "маньяк". Это было у нее, по всей видимости, и похвалой, и ругательством, и всем прочим в зависимости от обстоятельств. На этот раз "маньяк" вынужден был разочаровать даму. Ему стало совсем плохо, и в один из моментов он обнаружил себя в туалетной комнатке припавшим головой к стальному беде. Его выворачивало наизнанку. А после, чтобы немного прийти в себя, Егор минут пятнадцать держал затылок под струей холодной воды. Жизнь представлялось черной и подлой, из-за каждого угла тянулись сине-зеленые раздвоенные языки чертенят, и тьма за окнами была самой египетской из всех египетских - без огней и призрачных ангелов. Впрочем один из небесных ангелов вскорости Егора навестил. Взяв за руку повел в родное купе, временами волоча, временами помогая подняться. И кто-то мохнатый постоянно путался под ногами - вероятно, черт, потому как все в мире сбалансировано, - у каждого ангела имеется свой антипод, свой маленький контрангел. Оба тянут человека за руки, каждый в свою сторону.

Только оказавшись в купе, Егор узнал Мальвину и Альбатроса. Пес, как большинство добропорядочных псов, в пьяном виде Егора совершенно не переваривал, показывая зубы, не позволяя себя гладить. Мальвина же действовала, как должна была действовать на ее месте всякая опытная женщина. Она уложила Егора в постель, прижимая ко лбу мокрый платок, стала утешать. Мягкий и полудетский ее голосок проливался струйкой живительной влаги. И, слушая ее, он окончательно расслабился, залившись слезами, признался, как он ее любит, как желает ей всяческого добра - ей и ее славному Альбатросу. Расплавленной горючей смолой жалость затопила по самую маковку. Жалко было всех вместе и каждого в отдельности. Мальвину он жалел в особенности. Тридцати- и сорокалетним есть, что вспомнить, слава Богу, пожили. Повалятся мосты, и хрен с ними! Но ведь ее-то жизнь только начиналась! Другие в подобном возрасте шалили и мечтали. Детство, едрена шишка, это не блуждание по пыльным тамбурам! И было ужасно грустно от того, что преемственность не сбывалась, что у этой милой девочки в сущности не было будущего, не было даже того, что именовалось детством. То есть, она возможно, этого не сознавала, но он-то не слепой и мог сравнивать!