Большевики. Причины и последствия переворота 1917 года - Адам Улам

Что может спасти Россию от катастрофы (под катастрофой понимается мирный переход к конституционализму) и вызвать сейчас революцию? Только объединение всех революционных сил в централизованную организацию. Бакунин выводил Ткачева из терпения своими мечтами о стихийных народных восстаниях. Ткачев с презрением отвергал принципы анархии. «Мы допускаем анархию, но только для отдаленного будущего».[53]

Только жестко организованное меньшинство сможет добиться революции. «Это меньшинство в силу высокого умственного и нравственного развития всегда имеет интеллектуальное и моральное превосходство над большинством». Принуждение определяет самую суть революции, и, следовательно, революционная организация требует «централизации, жесткой дисциплины, быстроты, решительности и согласованности действий».[54]

Тридцатью годами позже В.И. Ленин подобными словами описал революционную организацию, необходимую русским социалистам. Централизация и дисциплина, неприятие стихийных народных восстаний – вот те связующие нити между русским якобинцем Петром Ткачевым и социалистом Владимиром Лениным. Им обоим был присущ скрытый антидемократический элитизм. Ткачев, а следом за ним и Ленин отвергали индивидуальный терроризм не из сентиментального отношения к человеческой жизни, а потому, что терроризм отвлекал революционные ресурсы. Внимание следует уделять тайной, централизованной организации, чтобы нанести удар в решающий момент, – и государственный переворот «похоронит старый мир».

Неприятие террора (и дело тут не в заговорщике и прежнем товарище Нечаеве) было у Ткачева столь же сильно, как и презрительное отношение к идеям мирного убеждения («хождения в народ») и пробуждения народных масс. Ткачев с огромным скептицизмом смотрел на русского крестьянина и его предполагаемые революционные порывы. Простой человек, он настойчиво это повторял, – ограниченный эгоист, думающий о материальном благополучии, и лишь небольшая группа убежденных революционеров способна подняться над серой обыденностью человеческой жизни.

Временами пренебрежительное отношение к простому человеку переходит в ненависть (довольно частое явление среди революционеров и реформаторов). Ткачев действовал с невероятным цинизмом, когда «носился» с идеей издания революционных воззваний к массам. Будучи за границей, он решил, что должен обратиться с призывом к крестьянам. «Простым» языком он обрисовал жизнь крестьян после триумфальной победы революции:

«Крестьянин будет жить радостно. Не медные монеты, а золотые рубли будут наполнять его кошелек. Коров и птицы будет не сосчитать. Его стол будет заставлен…всякой едой, пирогами и сладким вином. Пить и есть он будет, сколько вместит живот, а работать только сколько пожелает. И никто не посмеет принуждать его: хочешь есть – ешь, хочешь лежать – лежи. Прекрасная жизнь».[55]

Русские радикалы всех мастей не отличались особой разборчивостью в средствах, пытаясь привлечь крестьян на свою сторону, но призыв Ткачева к ненасытности и жадности превзошел все мыслимые и немыслимые пределы. Лавров осудил Ткачева, и он оказался в полной изоляции, даже от экстремистов. Последующие годы (пока он не потерял рассудок) были посвящены изданию печатного органа русских якобинцев «Набат» и красноречивому, хотя и безрезультатному, разоблачению врагов в эмиграционной среде.

«Мировоззрение» Ткачева можно уложить в два слова: заговор и революция. Он называл себя социалистом, но кто со времен Герцена называл себя иначе? Советские писатели, говоря о Ткачеве, любят подчеркивать, что он читал Карла Маркса и высказывал одобрение. Он, конечно, жалел, что близкое знакомство с отцом «научного» социализма, как в случае с Герценом и Бакуниным, привело к антагонизму и изоляции. Маркс был интересен Ткачеву по той простой причине, что был революционером, придерживающимся крайних воззрений, и подчеркивал роль экономической составляющей в политике. Ткачев не смог охватить всю сложную историко-философскую систему Маркса, а если бы и смог, то посчитал бы ее пустым теоретизированием, наносящим вред реальной деятельности. Когда соавтор Маркса Фридрих Энгельс, возмущенный излишним экстремизмом русских товарищей, счел необходимым дать что-то вроде отеческого совета российским радикалам: действовать осмотрительнее, использовать более демократические способы, Ткачев грубо оборвал Энгельса; он еще нетерпимее, чем Ленин, относился к такого рода советам. Дерзкий ответ Ткачева продемонстрировал понимание революционных возможностей России, понимание, озарившее Ленина в мартовские дни 1917 года.

«Отставание России есть ее величайшее благо, по крайней мере с революционной точки зрения. На Западе общественный строй базируется на поддержке буржуазии. В России этот класс только зарождается. Что же держит нашу страну? Только государство, то есть полиция и армия. Что надо сделать, чтобы развалить это государство? Немного: два или три поражения в войне… несколько крестьянских восстаний… восстание 6 столице».[56]

Нетрудно представить, что происходило в 1917 году. «Зеленые школяры» (как Энгельс называл Ткачева и его соратников) продемонстрировали большую степень проницательности, чем соавтор «диалектического материализма» и «научного» социализма.

Не следует приписывать Ткачеву второе озарение, которое давало ему возможность в точности представить то, что произойдет в 1917 году. И конечно, его следовало предостеречь. При всей проницательности он так же бессмысленно, как радикалы, бился головой о стену, воздвигнутую царским самодержавием. Он видел уязвимые места старой системы и понимал, какая организация для захвата власти потребуется в России в переломный момент. Но Ткачеву не пришли в голову те два жизненно важных решения, которые принесли успех его великому преемнику. Первое: интеллигенция может и должна возглавить революцию, но не сможет сделать этого в одиночку. Второе: недостаточно просто революционного макиавеллизма; партия, желающая захватить и удержать власть в такой стране, как Россия, должна обладать более сложной идеологией. Ткачев, с его «дайте нам захватить власть, а там посмотрим», каких принципов будем придерживаться в 1917 году, вряд ли бы добился большего, чем очередное упоминание в истории переворотов. Гениальность Ленина проявилась в полной мере не в 1917 году, а в годы, последовавшие за Великой Октябрьской революцией.

Чем занимается революционер? Этот вопрос и ответ на него звучали бессчетное число раз. Трагедия русского общества – основная тема романа Достоевского «Бесы». Подобно большинству реакционеров, Достоевский считает экстремизм логическим следствием либерализма. Это поколение интеллигенции, утратившее связь с религией, традициями, с народом, породило «людей 60-х», воинствующих атеистов, убийц и заговорщиков. Герой романа, прототипом которого послужил Нечаев, сын в чем-то забавного, а в чем-то жалкого либерала старшего поколения. Хотя Достоевский то и дело возвращается к излюбленной теме (он постоянно толкует о том, что первопричина болезни общества кроется в потере веры), ему все-таки удается дать наиболее полный ответ на интересующий нас вопрос.

Сатирическими красками рисует писатель в «Бесах» знаменитую сцену «заседания» революционного кружка; немногие произведения могут похвастаться таким виртуозным использованием политической сатиры. Автор пародирует разных представителей «прогрессивного» рода человеческого. Здесь и «праздношатающийся семинарист», и учителя, и пожилой майор, который «никак не мог донести; ибо, несмотря на всю свою глупость, всю жизнь любил сновать по всем местам, где водятся крайние либералы; сам не сочувствовал, но послушать очень любил. Мало того, был даже компрометирован: случилось так, что чрез его руки, в молодости, прошли целые склады «Колокола» и прокламаций, и хоть он их даже развернуть боялся, но отказаться распространять их почел бы за совершенную подлость». Был здесь и гимназист, «очень горячий и взъерошенный мальчик лет восемнадцати, сидевший с мрачным лицом оскорбленного в своем достоинстве молодого человека и, видимо, страдая за свои восемнадцать лет». Самый яркий момент – доклад революционера-любителя, который, хотя и не завершил проект создания системы будущего общества (однако написано уже десять глав), пришел к убеждению, что «что созидатели социальных систем… были мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке и в том странном животном, которое называется человеком. Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия – все это годится разве для воробьев, а не для общества человеческого…». Его собственная система устройства мира, «выходя из безграничной свободы», заканчивается «безграничным деспотизмом». «Прибавлю, однако ж, что кроме моего разрешения общественной формулы не может быть никакого». Одним словом, он предложил разделить человечество на две неравные части. «Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать». Однако сегодня это не кажется смешным.[57]