Накануне 22 июня 1941 года - Олег Вишлёв

Обвинив СССР в подготовке нападения на Германию, гитлеровцы понимали, что должны представить соответствующие доказательства. То, что прозвучало 22 июня 1941 г. в обращении Гитлера и в заявлении нацистского министерства иностранных дел, вряд ли кого-то в чем-то могло убедить. Требовались советские документы и признания советских военных. К делу была подключена военная разведка, перед которой была поставлена задача добыть такие доказательства.

С первых дней войны германские разведывательные службы развернули активные поиски документов оперативного планирования, картографического материала, советских мобилизационных планов, государственных и партийных документов, которые могли быть истолкованы хотя бы как косвенное свидетельство подготовки Советским Союзом нападения. Эти поиски продолжались и в 1942 г., во время германского наступления в южных районах СССР. Однако ничего так и не было найдено. Представить мировой общественности документальное подтверждение своих заявлений, прозвучавших 22 июня 1941 г., гитлеровское правительство не смогло. Не исключено, что донесение Гелена о речи Сталина 5 мая 1941 г. было призвано представить хоть что-то, что позволило бы германскому руководству выйти из затруднительного положения. Отметим, что нынешние адвокаты нацистской политики испытывают те же самые трудности. Неслучайно они с такой радостью хватаются за любой выявляемый в российских архивах документ, будь то черновой набросок одного из вариантов плана оперативного развертывания Красной Армии в 1941 г. или неутвержденный проект постановления по вопросам агитации и пропаганды, если вдруг оказывается, что в них речь идет о "наступательной политике" СССР.

Собирала германская военная разведка и высказывания военнопленных. Дать показания о том, что СССР готовил нападение, охотно соглашались перебежчики{34} или те, кто, попав в плен, решил перейти на службу к немцам{35}. Использовались и иные способы получения нужных показаний. Упоминаемый Хоффманом случай, когда шесть офицеров из разных дивизий "как один" заявили 20 июля 1941 г., что Сталин на приеме в Кремле сказал: "Хочет того Германия или нет, а война с Германией будет", - одно из свидетельств этого. Нетрудно представить, при каких обстоятельствах незнакомые люди, собранные в один день в одном месте, могли сделать дословно совпадающие сообщения о том, чего не было. Характерно, что сталинские слова, которые "как один" вдруг "вспомнили" эти офицеры, никто из советских военнопленных ни до, ни после них в своих показаниях не приводил.

Не вызывает сомнения также то, что сотрудники абвера в нужном им направлении "редактировали" показания военнопленных. В этой связи процитируем красноречивое признание Хильгера, сделанное им в письме к генералу Г. фон Швеппенбургу 10 октября 1958 г.: "Во время войны у меня не раз была возможность побеседовать с глазу на глаз с попавшими в германский плен советскими генералами. Я задавал вопрос: готовил ли Сталин нападение на Германию в 1941 г. или в последующие годы? Ответ был один и тот же: в 1941 г. ни в коем случае. Относительно более позднего времени мнения разделялись... Вы же знаете, что Сталин до последней минуты не верил в возможность германского нападения. Он считал, что Гитлер лишь блефует, чтобы побудить его к экономическим и территориальным уступкам"{36}.

Отметим, что это признание человека, подпись которого стоит под записями целого ряда бесед с пленными советскими генералами, признававшимися якобы в том, что в 1941 г. СССР намеревался напасть на "третий рейх"{37}, а затем в своих мемуарах выражавшего сомнения в отсутствии у Сталина агрессивных замыслов.

Донесение Гелена

В свете сказанного выше о том, как германская разведка получала от военнопленных нужные ей показания, обратимся вновь к донесению Гелена, чтобы внести окончательную ясность в вопрос о достоверности тех "сообщений" пленных советских офицеров, которые он переслал политическому руководству страны. В своей статье Хоффман процитировал лишь один абзац из него, не сказав самого главного: Гелен несколько раз дал понять, что прилагаемые "сообщения" могут оказаться несоответствующими действительности.

Гелен, несомненно, хорошо знал цену всем тем "разоблачительным" материалам, которые, выполняя приказ о представлении доказательств об агрессивных замыслах СССР в отношении Германии, посылали в генштаб ОКХ сотрудники его ведомства, работавшие в армейских штабах и лагерях для военнопленных, а также в порядке обмена информацией другие подразделения и службы германской разведки. Уж кто-кто, а руководство абвера накануне войны было точно информировано о том, что никакого нападения на Германию Советский Союз не планировал. Поэтому, направляя наверх материалы о речи Сталина 5 мая 1941 г., призванные удовлетворить политическое руководство, Гелен постарался спасти свою репутацию профессионала и оградить себя от возможных обвинений в представлении заведомо ложной информации. Намеками и оговорками он дал понять, что направляемые "сообщения" требуют к себе очень осторожного и критического отношения. Во-первых, Гелен подчеркнул, что в "сообщениях" могут быть ошибки, поскольку они-де написаны по памяти. Во-вторых, он включил в приложение разнородные и явно противоречившие друг другу материалы, знакомство с которыми не могло не подтолкнуть к мысли о том, что они не заслуживают доверия. В-третьих, он сделал крайне странную ссылку на публикацию, появившуюся в сентябре 1942 г. в шведской газете "Dagposten", которая сама по себе не столько подтверждала достоверность прилагавшихся "сообщений", как это может показаться на первый взгляд, сколько сигнализировала об их сомнительном характере. Гелен отметил, что источник, из которого шведы почерпнули свои сведения, Отделу иностранных армий Востока генштаба ОКХ не известен (следовательно, и судить о достоверности информации, появившейся в шведской печати, пока что нельзя). Упоминание зарубежной газетной публикации у тех, кому было адресовано донесение, по-видимому, должно было вызвать вопрос: каким образом и почему высказывания советских офицеров, попавших в плен, стали известны шведским журналистам, причем на месяц раньше, чем о них было доложено германской военной разведкой руководству страны? Не пытался ли тем самым Гелен подвести своего адресата к мысли о том, что кое-какие "сообщения" о высказываниях Сталина на приеме в Кремле могли быть подготовлены германскими службами, конкурировавшими с его ведомством{38}, и в военно-пропагандистских целях подброшены журналистам из нейтральной страны, как это делалось ими уже не раз? О том, что это исключать нельзя, свидетельствует одно примечательное хронологическое совпадение - "сообщение" майора Ев-стифеева, текст которого, как мы уже отмечали, явно предназначался для публикации, было подготовлено в сентябре 1942 г. (это подтверждает предпоследний абзац "сообщения") и в том же месяце "Dagposten" опубликовала со ссылкой на некие высказывания пленных советских офицеров свои "разоблачения" относительно планов Сталина, в которые он якобы посвятил командиров Красной Армии в мае 1941 г.

Донесение Гелена содержало еще один "сигнал", указывавший на необходимость осторожного обращения с направлявшимися в приложении "сообщениями". О нем стоит сказать особо, поскольку это затрагивает также вопрос о методах работы с источниками, которые практикует Хоффман.

Публикуя отрывок из донесения Гелена, Хоффман в своей статье, естественно, не обмолвился ни словом о том, что говорилось нами выше. Это и понятно. Осторожное отношение начальника разведуправления генштаба сухопутных сил Германии к направлявшимся им политическому руководству "сообщениям" советских военнопленных никак не укладывается в схему Хоффмана, не допускающую никаких сомнений в том, что СССР готовил нападение на "третий рейх". Но Хоффман не только обошел молчанием некоторые важные положения донесения Гелена, но и прибег к весьма сомнительному, с точки зрения исследовательской этики, приему - "отредактировал" в нужном ему духе один из пунктов донесения и представил свою "редакцию" как цитату из документа. Намекая на сомнительный характер "сообщений" советских военнопленных о речи Сталина, Гелен писал: "Примечательное высказывание о том, что существующий мирный договор с Германией "является всего лишь обманом и занавесом, за которым можно открыто работать", содержит только одно из трех сообщений". Хоффман удалил элемент настороженности из донесения Гелена и процитировал это положение следующим образом: "Одно из трех сообщений содержит примечательное высказывание о том, что существующий мирный договор с Германией является лишь обманом и занавесом, за которым можно открыто работать". В результате получилось, что Гелен просто констатировал наличие в материалах, прилагавшихся к донесению, соответствующего высказывания, а не указывал на то, что это высказывание содержалось лишь в одном из трех "сообщений"{39}.