Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы - Марк Ильич Котлярский

Как-то, сидя в интернет-кафе, я просматривал переписку со своими виртуальными любимицами и внезапно узрел, что кто-то переписывался с ними от моего имени; бросилось это в глаза еще и потому, что русский текст посланий был «оформлен» латинскими буквами.

Когда я вчитался внимательнее, меня бросило в жар: эти послания принадлежали… твоей руке. И тогда я понял, что, воспользовавшись твоим компьютером, по рассеянности оставил переписку на экране, не убрал, как полагается. Вот почему ты взъярилась, прочитав эти многочисленные строки, тронутые флером фривольности, строки, порой перепевающие друг друга; строки, повторяющие изысканные или грубоватые комплименты; строки деловые, перемежающиеся с сексуальными подробностями, способными шокировать кого угодно…

Ты взъярилась, и твоя ярь, переборов интеллигентность, инстинктам дала волю, лавой хлынула словесной, лавируя от жаркого жаргона к хлесткой ненормативной лексике.

Боже, как ты упивалась стихией языковой вольности! какие перлы перли, выпирали, как внезапно вскочившие фурункулы, какой яростный гной прорывался в этих злостных словообразованиях.

Я чувствовал себя детективом, распутывающим громоздкие узлы повествования, я узнавал твой почерк: вот здесь обида была невыносимой, как зубная боль; здесь она жгла, как крапива; здесь переросла в недоумение; здесь вновь взвихрилась яростью.

Мои перепуганные виртуальные любимицы встрепенулись вспугнутыми воробушками, нахохлились непонимающе, ушли в глухую защиту. Они не обиделись, скорее, насторожились, а затем, следуя надменному совету Ахматовой, равнодушно и спокойно руками замкнули слух. Короткого замыкания не получилось, даже пущенная тобою виртуозная брань повисла на воротах в качестве экзотического украшения, не более того. И лишь одна из моих виртуальных наперсниц мельком заметила: «Это ж сколько желчи и мата может излить отвергнутая женщина…»

Я — человек игры, я признаю это, но вовсе не для того, чтобы услышать от тебя обвинительный приговор. Он мне неинтересен, как, впрочем, неинтересна и ты в своей морализаторской ипостаси (и куда интереснее и желаннее — ты, вдохновленная властью инстинктов, швыряющая пригоршнями архангелогородские диалекты, где физиология сплелась с психологией; мне интересна ты с горящими от ярости глазами, бешеная в своей страсти, страстная в своей ненависти; как я люблю тебя — эту, а не ту, которая, по-христиански потупив глазки, строит из себя оскорбленную невинность, жертву; для полноты картины недостает сладостного дыма ладана и высокой ширмочки в темном угрюмом углу; «ныне отпущаеши…», тише… тише…, «батюшка, хочу исповедоваться, грешна, батюшка, поверила ему, а он… соблазнитель, растлитель, виртуальный маньяк»; о, тайна исповеди! — твое лицо становится постным, образ — смиренным, поза — кающейся).

Один поэт-мой знакомый, безумный, никем не признанный, прозябающий ныне в какой-то из щелей Кавказского ханства, — обронил когда-то таранящие сознание строки:

Хрипит простуженная глотка.

Но я, набросивши кашне,

В толпу ныряю, как подлодка,

И замираю в глубине.

Зеленый сумрак рассекая,

Плыву. Нигде ни огонька.

И, словно радиосигналы,

Во мне пульсирует тоска.

Я ныряю в бездонное пространство Интернета, как ловец жемчуга; инстинкт прирожденный — старик-подхалим — выруливает в виртуал; о ритуал рокового ристалища, неизвестность будущего, пикантность ситуации простертого перед тобой пространства.

Меня ведет азарт, теребит спортивный интерес, каждый раз, начиная игру, я даже не знаю, чем она закончится.

В случае с тобой я оказался вне игры, но это не значит, что она мне наскучила; игра, наполненная легкостью, как бокал шампанского — пузырьками, беззаботно прыгающими вверх, — такая игра мне по нраву. Я нежусь в ней, как в ванне, вода в которой пропитана ароматом эвкалипта, а на поверхности плавают легкие лепестки роз. Когда-то ты говорила, что мечтаешь приготовить для меня именно такую ванну, уложить меня туда, вымыть, как ребенка, а затем, не выдержав смутного сладостного томления, нырнуть в ванну и совершить акт любви. Скорее всего, ты начиталась «Палисандрии» Саши Соколова, где ванна предстает чуть ли не вторым «я» главного гламурного героя — Палисандра Дальберга: в ванне совершал он совокупления, в ванне предавался философским размышлениям, ванну всегда возил с собой («из вещей со мною лишь надувная ванна, единственное мое утешение во всех походах»).

Перекрестившись, ты ныряешь в ванну, но меня там нет, и, задернув розовую занавеску, предаешься рукоблудию, полагая его не как акт сладострастия, но как акт возмездия человеку (то бишь мне), променявшему реальные сокращения влагалища на вожделенное вервие вир-туала.

Однако же вода из твоей ванны все же перекочевала в мой сон, который повторяется в последнее время с завидным постоянством. Вначале это ванна с водой, с лепестками роз, которые плывут по ее поверхности; затем ванна разъезжается, оставляя меня один на один с бесконечным пространством моря. Волоокая вода приятна и легка, я плыву уверенно и быстро… сознание ясное, горизонт отчетлив, боже, как хорошо! душа поет, освобождена от оков обыденности… дышится легко… и вдруг…. - сколько бы я ни силился, мне никак не удается схватить вот именно это «вдруг» — вдруг в какой-то момент ситуация начинает резко меняться, вода становится плотнее и плотнее, наподобие какой-то вязкой густой массы, движение замедляется, дыхание сбивается, небо заволакивают тяжелые неуклюжие тучи, солнце исчезает, я хочу крикнуть, но не могу и понимаю, что начинаю тонуть. Каким-то неимоверным усилием воли мне удается прорвать полотно сна и, открыв глаза, убедиться, что это был всего лишь сон. Но странное дело: каждый раз после пробуждения я чувствую, что мне катастрофически не хватает воздуха.

Снег и пепел

…Все повторилось вновь: те же девочки в фирменной одежде принимали багаж, оформляли билеты, желали пассажирам счастливого пути; но из-за того, что на самом деле улететь мы должны были вчера и практически десять часов просидели в аэропорту, процедура носила какой-то убыстренный характер — аэропорт мелькал, рябил в глазах, двоился; лица пограничников, еще вчера приветливые и учтивые, сегодня размыло до неузнаваемости; казалось, что не было лиц — одни очертания, — только руки сновали за паспортами, и возвращали эти паспорта проштемпелеванными, и указывали на другую сторону границы, где раскинулся сияющий мир «дьюти-фри»; но мы уже были там вчера, это никому уже не было интересно, и просторные коридоры скатало в одно узкое пространство, прямиком ведущее к трапу самолета.

Только очутившись в кресле и пристегнув ремни, я чуть прикрыл глаза и усилием воли остановил стремительное верчение времени.

Теперь, когда самолет набрал высоту, можно было ни о чем не думать, расслабленно следя за тем, как касаются иллюминатора легкие обрывки облаков.

«Словно пепел от ее сигарет», — невольно мелькнул обрывок прощальной мысли, но, повторяю, думать не хотелось ни о чем. Хотя поймал себя на том, что