Аз грешный… - Борис Николаевич Григорьев

хлестали друг друга кнутами и нагайками. Самым распространённым способом мести считался донос, втягивание противника в разорительную тяжбу, подкладывание недругу какой-нибудь вещи, якобы украденной у истца21.

Из всех видов обманства самый отвратительный – брачный. Подсунуть жениху негодную лядащую девку, замордовать, низвести супругу до рабской покорности считалось в порядке вещей. Женская неверность осуждалась, но не принималась в расчёт, если она совершалась с иностранцем. Считалось, что соблудить с иноземцем простительно, потому что дитё от него родится крещёное по православному обычаю. А вот если русский мужчина соблудит с иноземкой, то грех будет непростительный, ибо дитё от этого блуда родится некрещёное, а от этого православию будет нанесён урон.

Благоразумный читателю! не удивляйся сему: истинная есть тому правда, что во всём свете нигде такого на девки обманства нет, яко в Московском государстве.

За измену со своим соплеменником замужнюю женщину полагалось закапывать живьём в землю, оставляя на поверхности одну голову. Для наблюдения за ними оставляли специальных сторожей, которые следили за тем, чтобы им не подавали ни есть, ни пить и чтобы умирали они голодной смертью.

Но как это ни удивительно, несмотря на все эти строгости, измена жён была довольно частым явлением. Неисчислимы были хитрости, на которые они пускались, чтобы облегчить свою участь. Например, жена одного ближнего боярина донесла царю, что её муж будто бы умел лечить подагру, но скрывал это от царя, страдавшего этой болезнью. Узнав об этом, Тишайший приказал дать боярину батогов. Когда же бедолага и после этого продолжал уверять, что ни о каких «средствиях против подагры» не слышал, царь пригрозил ему смертной казнью. Боярину ничего не оставалось, как пойти в лес, нарвать там каких-то трав и сделать для царя ванну (которая, кстати, очень облегчила его страдания).

Бедствием на Руси было сплошное сквернословие. Грубейшая брань с поминовением родителей была принята как на улице, так и в присутственных местах и в семьях. Её позволяли себе даже духовные лица и монахи в божьих храмах. Тишайший стремился уничтожить матерную брань на Руси и увещеваниями и батогами. По его указу в места скопления народа посылались переодетые стрельцы, призванные следить за «чистотой воздуха» и на месте наказывать виновных. Средство оказалось бездейственным: сами же стрельцы при исполнении служебных обязанностей выражались с такой витиеватостью и сложностью, которая вызывала у объектов их пристального внимания одну лишь зависть и большое желание научиться тому же.

Среди служивых людей, включая сотрудников Посольского приказа, бытовало мнение, что «кормление» за счёт государства или использования служебного положения является вполне естественным и даже законным делом.

– Ведь кормятся же воеводы в городах, так почему же нам это может быть запрещено? – говорили приказные и не упускали возможности поживиться. Взятка, подкуп и мздоимство были обычны на Руси, к ним относились как неизбежному явлению, например, как к дождю или снегу22.

Сперва всё это шокировало молодого приказного, но со временем сердце его привыкло и огрубело, и если он ещё не брал посулы, то скорее всего оттого, что служба в Посольском приказе, в отличие от других, не предоставляла ему такой прямой возможности. В других приказах, связанных с обслуживанием внутренних потребностей страны, без посулов и мзды прожить было просто невозможно: жалованье царь и бояре постоянно задерживали и не выплачивали годами.

Кто бывает счастлив службою своею и после сродичей своих, и за тем бывает много, а иному после сродичей своих не достанется ничего, и живёт с малого.

В Москве объявился посол Бенгт Хорн. Он прибыл по поручению Госсовета Швеции добиться от русских уступок в торговых делах. В 1660 году шведы запретили русским купцам свободный вывоз меди из Швеции, объявив на неё государственную монополию. В отместку за это царь Алексей Михайлович ввёл монополию на лён и коноплю. Бенгт Хорн хотел договориться о привилегиях для шведских купцов в России, не предлагая Москве ничего взамен. Естественно, он уехал с пустыми руками, оставив в Шведском тупике23 вместо себя резидента Адольфа Эберса.

Адольф Эберс был тёртый калач: пока Гришка обретался на войне со шведами и поляками, Эберс исполнял должность комиссара шведского подворья и был правой рукой у посла Адриана Мюллера. Теперь, приехав в Москву во второй раз, он являлся шведским резидентом и землю рыл под собой, чтобы снабжать Стокгольм секретными сведениями о военном и политическом состоянии России. При этом он не гнушался никакими средствами, действовал главным образом с помошью подкупа и интриг и, не стесняясь, грубо вмешивался во внутренние дела русских. На него работали не только русские, но и проживавшие в Москве иностранцы. Ещё Афанасий Лаврентьевич говаривал в Дерпте, что комиссар Эберс на словах мягко стелет, да потом на деле больно жёстко спать.

Котошихина приставили к Эберсу в качестве соглядатая и ответного человека. Кардисский мир был заключён, но нужно было контролировать соблюдение его условий, уточнять отдельные моменты, связанные с проведением границы, обоюдным возвращением пленных и перебежчиков, а также налаживать торговлю между обеими странами. Поэтому переговоры со свеями продолжались, и в Стекольню тоже была послана русская миссия во главе с окольничим Барятинским, которого потом сменил окольничий Василий Семёнович Волынский.

В специальном наказе Посольского приказа приставу Григорию Котошихину говорилось: «…к резиденту свейскому Адольфусу Эберсу приезжати по все дни и быти ему к нему ласковым и приветливым и береженье к нему держать справное, чтоб ему, резиденту, и его посольским людем от русских людей и ни от кого иного бесчестья не было… и того беречи накрепко, чтоб к резиденту и к его людишкам иноземцы и русские люди не хаживали и ни о чём с ними не разговаривали, и вестей никаких им не рассказывали, и письма никакого к ним не подносили… И при случае у этого резидента исподволь спрашивати, какие наказы от короля своего Каролуса он получил в Стекольне и каким мнером он разумеет вести дела свои на Москве…»

Шведский комиссар и русский подьячий встретились как два старых друга. Алмаз Иванов, прикрепляя Котошихина к шведской делегации, имел в виду как раз это обстоятельство: ведь его подчинённый хорошо знал шведа, установил с ним довольно короткие отношения и, следовательно, при определённых обстоятельствах мог рассчитывать на конфиденциальность шведа.

Но Алмаз Иванов плохо знал Эберса и вряд ли предполагал, что тот имел на Котошихина точно такие же виды. Комиссар присматривался к подьячему более двух лет и имел возможность изучить некоторые нюансы его поведения. Например, от его проницательных серо-голубых глаз не укрылось недовольство Котошихина своим положением. Котошихин ещё в Стокгольме рассказал ему о судьбе своих родителей, о размерах своего верстанья и о дороговизне в стране, и швед тут же взял это на заметку. Уже на второй или третий день он пригласил Гришку на угощение.

Угощаться с прикреплёнными иностранцами не возбранялось, и подьячие охотно принимали от них приглашения, тем более что обильные возлияния, которыми сопровождались такие угощения, давали возможность выведывать полезную информацию. Но в то же время т.н. крестоцеловальные грамоты предписывали царским слугам «ни на какие прелести не прельщатися и ни в чём… государю своему не изменити», т.е. фактически служилым людям принимать от иностранцев подарки запрещалось.

Котошихин прибыл на шведское подворье в новом казённом платье, выданном из царских запасов. Нужно было показать свеям, что подданные русского царя живут в роскоши и довольстве, а Россия – страна сильная и богатая. Идти по городу в расшитом золотом кафтане Гришке запрещалось, поэтому он пришёл к шведам в обычном затрапезном виде, а платье за ним до самой Немецкой слободы нёс специальный челядник.

А где бывают послы, посланники и гонцы поставлена на посолских дворах… вахта: у послов сотник, а с ним стрельцов по 100 человек или 50, смотря по послом, сколько у него людей… чтобы им кто не учинил какого бесчестия и задору.

Когда Гришка, переодевшись в представительскую одежду, появился перед Эберсом, тот пришёл в изумление:

– Я бы вас, господин Котошихин, встретив на улице, не узнал!

Он повёл Гришку в трапезную, в которой стоял богато накрытый стол. Обращало на себя внимание обилие графинов и бутылок с разными водками и винами. Для каждого стояла особая тарелка, на которую можно было накладывать угощение.

Для Котошихина заморский этикет был уже не в диковинку,