Остракон и папирус - Сергей Сергеевич Суханов

— С кем? — удивился Геродот. — Софокл и Кимон в Афинах, ты в Галикарнасе.

— С Харисием, — ответил Менон, кивнув на капитана. — Не утаивай ничего, что может заслуживать внимания. Любая мелочь может оказаться ключом к тщательно скрываемому врагом секрету. Кроме того, Харисий будет передавать тебе поручения от меня. Вы оба — напарники... Договорились?

Геродот кивнул.

Менон продолжал давать указания агенту до вечера. Закончив деловой разговор, хозяева предложили гостям обед. Затем все вместе совершили тройное возлияние в честь Гестии, Зевса Олимпийского, домашних богов Херила и Поликриты, а также Зевса Сотера, и еще долго сидели в саду, потягивая вино из канфаров под оглушительное пение обалдевших от весеннего раздолья птиц.

3

Геродот помогал Поликрите собирать первый урожай персиков.

Саммеотка стояла на садовой стремянке, а галикарнасец придерживал ее за талию. Голое плечо Поликриты находилась так близко от его лица, что он не удержался, потерся о него щекой.

— Эй! — с деланным возмущением воскликнула Поликрита. — Мне щекотно, не отвлекай.

А сама хитро улыбнулась.

По саду растекался нежный фруктовый аромат. Сорванные с нижних веток желто-оранжевые плоды уже были аккуратно уложены в корзину. Туда же отправились персики, поднятые с земли. Теперь Поликрита тянулась к верхним веткам.

Внезапно она охнула и покачнулась. Геродот обхватил ее бедра. Потом осторожно опустил саммеотку на землю. Когда она повернулась к нему лицом, их губы встретились.

Геродот прижал Поликриту спиной к стволу, жадно прильнул к ее шее, спрятав лицо в густых каштановых волосах. Он шептал нежные слова, наслаждаясь запахом кожи, а она подалась вперед, чувствуя его нетерпение, возбуждение, молодую необузданную страсть.

Через несколько мгновений влюбленные лежали под деревом, забыв и о персиках, и о скромности, позволяя телу делать то, о чем потом так сладко вспоминать в одиночестве.

— Ты когда понял, что я тебе нравлюсь? — спросила Поликрита после того, как Геродот в изнеможении откинулся на спину.

— Да сразу... В самую первую встречу, — легко ответил он. — Правда, сначала это чувство было неосознанным. А когда ты начала рассказывать про Диониса, я не столько слушал, сколько смотрел на твои губы, ямочки на щеках, маленькие мочки ушей... Мне все в тебе нравилось... Нравится... Только...

— Что? — тревожно спросила она.

— Твой рассказ немного пугал... Я представлял себе, как ты несешься по лесу, размахивая тирсом в окружении таких же неистовых подруг. Даже «Вакханок» перечитал... А потом все думал — может, это правда...

— Ты о чем? — решила уточнить саммеотка.

— Кровожадность, распущенность, одержимость...

Поликрита ответила не сразу. Она лежала, кусая губы и глядя в небо.

Наконец, со вздохом заговорила:

— Понимаешь... Жизнь домохозяйки монотонна и предсказуема. Женщине хочется хотя бы раз в год почувствовать полную свободу. От всего — надоевшего быта, хлопот у очага, хнычущих детей, да и чего греха таить — грубого, вечно чем-то недовольного мужа... Конечно, на вакханалию приходят не только те, кому опостылели размеренные бесцветные будни. Среди нас есть и порочные девушки, и затаившие злобу на весь мир старухи, и запойные вдовы, которые впадают в буйство после первого кувшина вина... Но каждая из нас мечтает о том ослепительном моменте, когда можно отбросить стыд вместе с условностями общества, чтобы обрести священное умопомрачение, с головой погрузиться в тайны ночного леса... Одна из таких тайн это упоение яростью, взрыв кровавого безумия, когда вакханки бросаются с тирсами даже на вооруженных мечами и топорами мужчин... Именно так мы победили пиратов в Скалистой бухте...

— Я не понимаю, — взволнованно прервал ее Геродот. — Вот вы в шалашах предаетесь чувственным наслаждениям, вы пьяны, разнежены, умиротворены... И вдруг срываетесь с места, несетесь по лесу с перекошенными злобой лицами.

Поликрита грустно усмехнулась:

— Это просто... В каждой из нас есть не только частичка Диониса, но и частичка его матери Семелы, земной женщины. Ведь это так по-земному, когда на смену чувственности приходит жестокость.

Приподнявшись на локте, Геродот пристально посмотрел саммеотке в глаза:

— Не хотел бы я оказаться на твоем пути в такой момент... Но мне почему-то кажется, что ты не такая... Лучше, чем они... И как мне уберечь нас с тобой от этой непредсказуемой двойственности?

— Просто люби меня, — тихо сказала Поликрита.

Тогда он поцеловал ее. Сначала нежно, а потом истомленно, хмельно...

В конце мунихиона[13] вновь приплыл Харисий.

На Самос тихо опускался вечер. Дневная жара отступила под напором морской прохлады. Снова друзья отправились в сад, чтобы обо всем обстоятельно поговорить.

Вишни, потеряв нежно-розовые покровы, казались нагими, а черешни уже были густо обсыпаны оранжево-желтыми гроздьями. Ветви мушмулы сгибались под тяжестью ранних плодов. Абрикосы еще только наливались сладостью. Зато в траве краснели россыпи сочной зрелой клубники.

Друзей никто не беспокоил. Разговор неспешно протекал под поздний обед. Геродот попросил Поликриту приготовить кикеон на красном вине, ячменной муке и тертом сыре.

Перед каждым из сотрапезников стояла миска с миттлотосом — паштетом из меда, сыра и чеснока. Разлом свежеиспеченного ячменного каравая еще пах дымом.

Наконец, Харисий перешел к главному:

— Менон хочет поручить тебе важное задание... Но придется отправиться в Сарды.

Геродот опешил:

— В Лидию?

Харисий кивнул:

— Да...