Газета День Литературы # 97 (2004 9) - Газета День Литературы

Где в пустынных храмах веки Виевы

Прятали змеиные глаза.

Но пока притихшая околица

Слушает врага разбойный скок,

За дубравой скрыта княжья конница.

И со стягов грозно смотрит Бог.

И звучат от праздника Успения

Через Рождество — на Покрова,

В каждом вещем сердце — песнопения,

К мужеству зовущие слова!

Да не занесёт степной порошею

Крест отцов, не сорванный с груди!..

Осень, осень, сбереги хорошее,

А плохим — души не береди!

И покуда стаи в небо млечное,

Запоздав, уходят до зари,

Подари им бабье лето вечное.

На путях спаси и сохрани!

РАЗДУМЬЕ

Метёт листва последнею порошей.

Всё непроглядней темень по утру.

Жизнь ёжится шагреневою кожей

На северном простуженном ветру.

В минувшем — земляничная поляна,

Где каждый куст — заворожённый клад.

И чудится: Царевна-Несмеяна

Отводит молча ходики назад.

О прошлого исчерпанная тема,

Звенящая пустою сулеёй.

С Петра и Павла — времени проблема,

Украденного ими и Ильёй.

Мне эти два часа — не Бога ради

Вернёт судьба, когда настанет срок

Шиповником в родительской ограде

Укореняться в горестный песок.

Чтоб вспомнилась весёлая планета,

Где я — другой, в другое время жил.

Моя страна — восьмое чудо света,

Где от межи полцарства до межи.

Где от напева древнего — истома

Солёной влагой мучает глаза.

И где второго августа — весомо

Грохочет неуёмная гроза.

Где всё простое — не бывало сложным.

А сложное не мучило во снах.

Где было всё...

Но всё осталось в прошлом,

Запёкшемся коростой на губах,

Пригнувшим вниз губительною ношей

Стихов, не досягнувших до мечты...

Жизнь ёжится шагреневою кожей,

И вянут за оградами цветы!

НА ЭТОЙ ЗЕМЛЕ

На Сретенье — лужи, на Пасху — пурга.

То степи, то чащи лесные.

Что скажешь?

"Россия — и вся недолга!".

Что сделаешь? Это — Россия.

Здесь нет колыбелей... Качают пращи

Камения судеб бедовых.

И здесь не дают на разжив палачи

Отступникам — тридцать целковых.

На этой земле, где, рожая, не ждут,

Что к смерти состарится тело,

Доносчику первый достанется кнут

За "Слово" его и за "Дело".

Но если сладка подъяремная месть,

И нету для ката Мессии,

На этой земле Благовещенье есть,

Чтоб верила в завтра Россия!

Чтоб знала:

в черёд зацветет краснотал

Церковный,

от солнечной ласки...

Но будут погосты по свежим крестам

Считать не доживших до Пасхи.

И в свиток свернувшись, чернеть небеса.

Кричать заплутавшая стая...

Что скажешь? "Россия — кругом чудеса!"

Что сделаешь? Участь такая!

Лев АННИНСКИЙ ЛЕОНИД МАРТЫНОВ: "НЕПОСТИЖИМО ДЛЯ УМА НА СВЕТЕ МНОГОЕ ВЕСЬМА..." Из цикла "Медные трубы"

Четырнадцатилетний омский гимназист пишет в 1919 году стихотворение, в котором, как в капсуле, свернуты интонации и темы будущего классика советской поэзии, самого загадочного ее мудреца-интеллектуала.

"Суббота бегала на босу ногу, чтоб не стоптать воскресных каблучков, кой-кто еще хотел молиться богу и делал книгу целью для очков…"

Бытовая зарисовка словно бы помещена в камеру-обскуру, и в этой камере, как в вертепе, разыгрывается действо, для которого и приготовлены каблучки-котурны. Имеется бог. Но странный с точки зрения официальной церковности, к которой нет у Мартынова никакого почтения. Он до самой смерти сохранит ироническое отношение к "иконкам и лампадкам". Его бог — Разум, так что недаром пророк носит ученые очки и молится книгам, страницы которых будут шелестеть в поэзии Мартынова до его последних строк.

А бури реальной истории? И их грохот различим сквозь шелест: "…Но вообще рождалось опасенье у всех, кто бросил думать о труде, что будет жарким это Воскресенье и даже пламень грянет кое-где".

"Кое-где" — это уже коронный прием. Шутливое приручение Вечности.

Путь к Вечности лежит через пламень Истории. Но до нее тоже еще нужно домучиться.

Это впереди. Детство же проходит в уютном служебном вагоне отца: отец, инженер-путейщик, строитель Транссиба, гидротехник. Замкнутый мир вагона компенсируется бешеным чтением. В книгах — "златоглавая Москва и величественный Петрополь", а за окном — избы, тонущие в снегу. Читаешь: "как хороши, как свежи были розы", а глянешь вокруг — в полынной степи "щетинится чертополох, пропахший паровозным дымом". В книгах (и на уроках словесности) "по небу полуночи ангел летит", а в Омске уже появляются первые калеки с германской войны.

О том, что поэзия может быть причастна к страшной реальности, молоденький Мартынов узнает в 1915 году из дошедшего до Омска московского поэтического альманаха, где "поэт с Большой Пресни" по фамилии Маяковский, провокационно сравнивая себя с Наполеоном, предлагает человечеству и дальше идти к гибели. С этой встречи История врывается в поэтические грезы омского мечтателя. Тем более, что к моменту, когда "кое-кто" собирается пощеголять на воскресных каблучках, пламень вспыхивает уже не "кое-где", а в самом Омске: "Бегут вассалы Колчака, в звериные одеты шкуры, и дезертир из кабака глядит на гибель диктатуры".

Гимназиста можно понять, но неужели ничто не подсказало сыну гидростроителя и будущему певцу воды, что гибнет не просто адмирал, но лучший гидрограф старой России? Нет, ни позже, в 1924 году, когда в поэме "Адмиральский час" он обрисует фигуру "морского волка", который готовит "степных волчат" к "предстоящей драке", и воспроизведет бред подзаборного пьяницы о "великом Колчаке", ни тем более осенью 1919 года эта мысль не посещает Мартынова: "выматывающиеся со дворов" колчаковцы кажутся ему "толпой крикливых арлекинов".

Эта кукольно-театральная метафора, конечно, больше пристала бы Антокольскому, но что неподдельно и неповторимо у Мартынова с первых его опытов, так само ощущение Истории как символического действа, в котором решается (или не решается) некая сверхчеловеческая задача, и Мировой Разум созерцает это копошение с загадочной усмешкой.